— Должен признать, лично мне он отнюдь не был антипатичен. Мне даже приятно было сознавать, что он всегда в парке… Его присутствие было таким подбадривающим, успокаивающим… даже многообещающим. Сразу чувствовалось, что он очень услужлив. Он любил природу. Парк очень красив, и Флориана всегда можно было встретить в какой-нибудь аллее. Я иногда пробовал поговорить с ним — так было приятно завести с ним разговор на философскую тему. Странно, я только сейчас осознал, что меня всегда непреодолимо тянуло говорить с ним о философии. Он вежливо отвечал, но неизменно сохранял дистанцию. Раза два у меня возникало желание обсудить с ним проблему смерти. Но оба раза он чрезвычайно сдержанно уклонился. Да, держался он весьма почтительно.
— Ну да, не подавая виду, втихомолку готовил побег, — заметил комиссар. — Кстати, он ничего не прихватил? Я имею в виду, кроме баронессы?
— Ничего.
— Как он выглядит?
— Высокий, худой, лицо костлявое и, как я уже упоминал, без признаков возраста. Этакая вечная молодость. Да, одевался он немножко нелепо…
— Я многократно указывал ему на это, — вступил барон. — Он выглядел почти как те асоциальные типы, которых иногда встречаешь на улице… Ну, которые поджидают…
— Мы их называем сутенерами.
— Нет, нет, ничего общего у него с ними не было. Он казался человеком скорее культурным. Кстати, он очень любил поэзию. И всегда держал в кармане томик стихов.
— Одно другому не мешает. Можно быть последним мерзавцем и любить поэзию. Примеров тому сколько угодно.
— Мне представляется, со стихов все и началось… Я имею в виду, с Лили.
— С Лили?
— Так зовут баронессу. Она страстно любит великую лирическую поэзию. Я неоднократно был свидетелем, как они вдвоем в парке вслух читали стихи.
Для барона это, похоже, было потрясением.
— Дорогой друг, вы должны были бы сообщить мне об этом. Я положил бы этому конец.
— Но я не усматривал в этом ничего дурного. Мне кажется, комиссара это не убедило.
— И это все, чем они занимались вдвоем?
— Насколько я знаю, да.
— Разумеется. Итак, он никогда не давал вам никаких поводов для неудовольствия. И казался вам скорей симпатичным.
Продолжить комиссару помешал телефонный звонок.
— Алло? Да… Спокойствие, спокойствие. Не нервничайте… Хорошо. Я записал. Без штанов, штаны рядом, на лице выражение глубокого удовлетворения… Да знаю я, знаю… Итак, мы имеем двадцать четыре счастливых трупа. Да успокойтесь, сержант, никто не гарантирован, это может случиться и с вами… Не отчаивайтесь.
— Хи-хи-хи!
Я хихикнул. Это же я подсказал ему эту хохму, и хоть нехорошо смеяться над собственными шуточками, я не смог удержаться. Но поскольку этот сдавленный и, не будем скрывать, немножко визгливый смешок исходил из уст Шатца, оба визитера были несколько удивлены.
Шатц снова хохотнул, но уже собственным голосом, пытаясь как-то сгладить неловкость. Да, я переборщил. Я вовсе не намерен причинять ему новые заботы. Тех, что я уже ему устроил, мне вполне достаточно. Но вы же знаете, какие мы, евреи: протяни нам палец, мы всю руку оттяпаем. Mea culpa[13].
Жара просто чудовищная. И впечатление, что она все усиливается и усиливается. Шатц исходит крупными каплями пота. Он пристально, с подозрением смотрит на барона и в то же время ищет меня, пытаясь понять, не замешан ли тут я. Но я тут ни при чем. Я безмерно счастлив, оттого что Лили прекрасно чувствует себя и Флориан по-прежнему опекает ее. Они прелестная пара, и, пока будет существовать человечество, они будут неразлучны. И я это говорю без всякой злости. Я тоже люблю красивые легенды, что бы вы там ни думали.
— Расскажите-ка мне еще про этого… Флориана. Он заинтересовал меня.
— Я очень редко видел его. Иногда он пропадал целыми месяцами. Но каждый раз, как я устраивал охоту, он оказывался на месте. Кстати, стрелял он превосходно, такого отличного стрелка я больше не встречал.
— Ага… Это уже интересно. А баронесса любила охотиться?
— Что вы! Она испытывала отвращение к охоте. Все ее интересы были только в сфере духовного.
— Я сформулировал вопрос достаточно деликатно, но если вы хотите, чтобы я поставил точки над «i»…
— Милостивый государь!
— Она была… требовательной?
— Ничуть. Она презирала драгоценности, туалеты. Любила искусство, поэзию, музыку, природу… У Лили были чрезвычайно скромные вкусы.
— Такие иногда бывает труднее всего удовлетворить. А этот егерь… он был ревнив? Он способен убить из ревности?
— Как это понимать? Что вам взбрело? Это возмутительно! Уж не думаете ли вы, что Лили может быть причастна к этим преступлениям? Она — урожденная Шлезвиг-Гольштейн!
— Знаете, Гогенцоллерны тоже были не такого уж плохого происхождения, но с четырнадцатого по восемнадцатый год погубили миллионы людей.
Барон возмущен до глубины души:
— У вас низменный, отвратительный, постыдный образ мыслей! Вообразить, что женщина столь высокого происхождения, поистине знатная дама, может иметь хоть какое-то касательство к этим ужасам… Я буду требовать вашего отстранения! Лили, моя Лили! Чистая, прекрасная, возвышенная…
— Любовники у нее уже были?
— Никогда! Вы отвратительны! Ей свойственны только самые изысканные чувства, это избранная натура. Мы принимали у нас величайших писателей, музыкантов… Культура! Вся ее жизнь была посвящена культуре! В конце концов, это всем известно. Спросите кого угодно. Необыкновенная эрудиция! Вагнер! Бетховен! Шиллер! Гельдерлин! Рильке! Вот ее единственные возлюбленные! Она вдохновляла наших талантливейших поэтов! Оды! Стансы! Элегии! Сонеты! Они все воспевали ее красоту, ее благородство, ее бессмертную душу! Она служила примером для молодежи в наших школах. Да, несомненно, она внушала высокую любовь, но только на уровне духа! Уверяю вас, у Лили была единственная мечта, единственное устремление, единственная потребность… Культура…
Он прав. Стопроцентно прав. Культура. Когда мы под автоматами эсэсовцев копали себе могилу, я поинтересовался у своего соседа Семы Капелюшника, который копал рядом со мной, что он об этом думает. Я повернулся к нему и спросил, может ли он мне дать такое определение культуры, чтобы я был уверен, что погибаю не зря, что, может быть, оставляю после себя какое-то наследие. Он мне ответил, но младенцы на руках у матерей — матери с детьми были освобождены от копания могилы — так верещали, что я не расслышал… Тогда, продолжая копать, он подмигнул мне, придвинулся и повторил: «Культура — это когда матери с малолетними детьми освобождены от копания собственной могилы перед расстрелом». Да, это была отличная хохма, и мы с ним здорово посмеялись. Говорю вам, в мире нет лучших комиков, чем евреи.
— В жизни у нее была одна-единственная мечта: культура!
Но все-таки я был раздосадован, что это не я, а коллега придумал перед смертью такую отличную остроту. Я тоже попытался что-нибудь придумать, но тут нас как раз и расстреляли. Так что мне пришлось удовольствоваться визуальным проявлением, оскорбительным жестом. Потом, слава Богу, у меня появилось много времени, чтобы спокойно поразмышлять над вопросом, что в точности означает культура, и года примерно через два, читая газеты, я нашел довольно неплохое определение. В ту пору немецкая пресса была полна сообщениями о зверствах, совершенных дикарями симба в Конго. Весь цивилизованный мир негодовал. Ну так вот: у немцев были Шиллер, Гете, Гельдерлин, а у конголезских симба ничего этого не было. И разница между немцами, наследниками великой культуры, и некультурными симба состоит в том, что симба своих жертв съедали, тогда как немцы изготавливали из них мыло. И вот эта потребность в чистоте и есть культура.
10. Deutschland. Ein Wintermarchen
Я услышал смешок, вот только не знаю, кто засмеялся, он или я. Бывают такие моменты, когда я даже не знаю, кто из нас двоих думает, говорит, страдает, спит, и тогда Хаиму кажется, будто он продукт моего воображения, производное злобности нациста. Впрочем, мне весьма по сердцу эти краткие мгновения сомнений: может, ничего из всего этого никогда не происходило. И это просто одна из страшных сказок, вроде сказок братьев Гримм, сочиненных, чтобы пугать наших внучат. Мне пришло в голову название одной книжки еврея Генриха Гейне: «Deutschland. Ein Wintermarchen». Это означает «Германия, зимняя сказка». В лучших традициях «Пражского студента», «Доктора Мабузе», Гофмана и Шамиссо. Старинная немецкая фантастика, вымышленная история, получившая продолжение в экспрессионизме Гроса[14], Курта Вайля[15] и Фрица Ланга[16]. И коллективная ответственность Германии тоже сказка вроде коллективной ответственности Израиля за казнь Иисуса. Существует, к несчастью, ответственность гораздо страшней. Думаю, никто из нас не смог бы выдержать собственного взгляда, не опустив глаз.
