Ознакомительная версия.
– Боже м-мой!
Он сел на табурет на кухне, бросил голову в ладони. И сколько сидел так, погруженный в ошеломление, не сознавал.
Потом стук в дверь. Не острый, а глухой, широкий – боком кулака. Евгений Сергеевич вскочил, открыл дверь, не спрашивая: «Кто?»
В лицо свет фонарика, недовольный, усталый голос:
– Милицию вызывали?
– Да, да! Проходите, пожалуйста!
Через пятачок прихожей в зал проследовали четыре человека в штатском, один в форме, старшина.
– Ну что у вас? – спросил коренастый, обаятельно-суровый мужчина. Лицо сухое, глаза красные, словно не спал несколько суток. Из-под расстегнутой кожаной куртки выглядывает рукоять пистолета.
– В-вот… обворовали, – развел подрагивающие руки Евгений Сергеевич.
– Тэк. Что похищено?
– Много чего… гитара, телевизор, магнитофон, – заторопился Губин.
Но мужчина прервал его:
– Ясно. Кого-нибудь подозреваете?
– Кого… Нет. Курят тут подростки… у забора. Не знаю…
– Один проживаете?
– Один… да.
Мужчина прошелся по комнате:
– Тэ-эк. Через форточку?
– Да! – бросился Евгений Сергеевич к окну. – Сетку тут вот сорвали, сломали задвижку…
– Ничего не трогать!
Губин отдернул руки.
– Тэк. – Мужчина обернулся к своим: – Вы работайте, а я пойду здесь пройдусь…
Потом Евгений Сергеевич определял, что украдено, а один из милиционеров записывал.
– …ковер был на стене… костюм серый… Нет! Здесь. Костюм здесь! Вот свитера нет. Черный свитер… шерстяной… польский… Зимняя шапка… песцовая… Еще… Нет, здесь все вроде бы… Кассеты… Кассеты почти все.
– Сколько штук?
– Сколько?.. Штук тридцать… даже больше… не знаю…
Тем временем еще один милиционер принес белый металлический чемоданчик, стал снимать отпечатки пальцев с окна, от чего на рамах оставались бурые пятна… Потом на кухне составляли протокол.
Евгений Сергеевич рассказывал, как было дело:
– Ушел в восемь часов на работу…
– Число?
– Вчера… Пятое октября.
– Дальше?
– М-м… Ушел на работу… оттуда к другу пошел на день рождения…
– Так. Дальше?
– Потом… там остался ночевать…
– Так, так. Имя, фамилия, отчество вашего друга?
– А? А зачем?.. А, Макаров, Андрей… Андрей Борисович.
– Дальше?
– Утром… От него сразу пошел на работу…
– Угу. Да, где вы работаете?
– Я?.. В музучилище работаю… педагог…
– Ясно. Дальше?
– Вот пришел… а тут… вот…
– Время?
– М-м… Часов в семь. Да. Вечера!
– Ясно. Дальше?
Милиционер, что писал, был утомлен, часто черкал, тихо ругался.
– Пятый сочиняю сегодня, – объяснил он. – Запарился вообще… Так, вот ознакомьтесь, все ли верно.
Евгений Сергеевич взял бумажку, посмотрел на неразборчивый почерк.
Милиционер ткнул ручкой в свободное на листе место:
– Напишите вот здесь: «Мною прочитано, с моих слов записано верно». И подпись.
Потом Губин искал паспорта на телевизор, магнитофон, процессор кухонный «Золушка». Нашел только на телевизор. Потом стучался к соседям, но не достучался.
– Да и вряд ли они что-то видели, – отмахнулся один из милиционеров. – А если и видели, то не расскажут.
Написал Евгений Сергеевич заявление. Сняли с него отпечатки пальцев.
– Зачем? – удивился он и даже оскорбленность почувствовал.
– А как же? – удивился тот, что был с белым чемоданчиком. – Как мы отличим ваши пальцы от посторонних? Садитесь. Давайте правую руку…
Потом милиционеры ушли.
Старший, в расстегнутой куртке, сказал на прощание:
– Ну, все. Если что появится, дадим знать. И вы тут помаракуйте, может, что выясните. На рынок походите… Открываем уголовное дело. Тэ-эк… Счастливо.
– До свидания.
Евгений Сергеевич закрыл дверь, постоял, глядя на нее. Страшно было повернуться, увидеть… Наконец пересилил себя, повернулся. Выключил свет на кухне, прошел в зал. Закрыл окно, осмотрелся, несмело, как на чужую, сел на кровать. И квартира, и обстановка в ней были тоже как будто чужие. Начать наводить порядок, белье в шкаф сложить. Нет, потом. Потом.
Глубокая ночь. Было тихо, странно спокойно. Евгений Сергеевич сидел на краю кровати, смотрел в угол больными глазами.
1995 г.
До пяти я валялась на кровати и читала захваченный с подоконника в туалете номер «Я молодой», потом оделась, взяла сумку и пошла в Торговый центр за матерью. Она сидит там, продает книжки за двадцать процентов.
– Ну как? – спрашиваю, укладывая книги в сумку.
– А-а, три штуки… восемь тысяч нам.
Потом мы идем домой. Я тащу сумку, а мать катит другую, на колесиках. Наш дом – общежитие от мебельной фабрики, там давно все перемешалось, комнаты приватизировали, электрические плиты растащили из кухонь, в первый этаж вселились беженцы из Казахстана… Мать когда-то работала на фабрике, но ее сократили по болезни, теперь получает пенсию, которая даже не ощущается. А я нигде не работаю, после девятого никуда не пошла – что толку… Мать целыми днями сидит на Торговом, а я валяюсь дома, в мерзкой комнатешке три шага на пять, или торчу у Светки, слушаем музыку. Вечером ухожу на улицу. Мать не орет, когда я прихожу среди ночи или утром, привыкла. А меня и она, и эта нора достали…
И вот я надеваю кожаную мини-юбку, белый свитерок, подвожу глаза и ухожу. Стоят последние теплые вечера, кончается август. На Торговом светло от множества фонарей, ларьки работают всю ночь и светятся разноцветными лампочками. Бутылки, шоколадки, сигареты, презервативы, зажигалки, жвачка… Тут постоянно тусня, музыка играет, бабки уговаривают купить стакан семечек, парни подкатывают на тачках за бухлом, и есть шанс провести ночь классно.
Я покупаю пластик «Орбита», чтобы изо рта вкусно пахло, встаю под фонарь и смотрю туда-сюда. Иногда, правда, бывают истории, но я научилась выбирать тех, с кем весело и неопасно. А залететь я не боюсь, после аборта в прошлом году залетов не было.
– Хэй, киска, пошли с нами, повеселимся! – предлагает один из двух здоровюг в синих спортивных костюмах, с бутылками водки в руках.
– Не, – морщусь я.
– А чё? Пошли!
Я иду к другому фонарю, они – в другую сторону; с этими можно вляпаться нехило. Сразу по рожам видно. Сейчас бы толпу веселеньких, с девками, таких – ну, еще школьников. Где-нибудь потанцевать на хате, бухнуть, цивильно попихаться… Мать сейчас сидит на кровати, смотрит в пол, голову руками обхватила. Каждый вечер такое. А Светка ушла к Вовке. А я тут…
– Привет.
О! Это мне как раз! Прыщеватый колокольчик подгреб.
– Привет!
– Кх… ты одна?
– Ага.
– Может… ну, это… может, сходим куда-нибудь?
– Может, – говорю я и пытаюсь надуть шарик из жовки, а он смотрит на меня, такой робкий, пятнадцатилетний тинейджер, глаза бегают.
Кашлянул:
– Пойдем?
– Давай водки купим!
Мы подходим к ларьку «Минал», здесь водка самая дешевая (ну, из нормальных, конечно), паренек достает из кармана пачку пятисоток. Отсчитал, купил бутылку «Столичной».
Двухкомнатка, никого нет, пятый этаж. Родители где-нибудь на даче, а он вот решил…
– Ты запиваешь?
– Не-а.
На журнальном столике сало, немного сыра, хлеб, огурчики. Он запивает водку «Юпи», а я самодовольно не запиваю. Играет какая-то спокойная музыка, светит фонарик на стене. Хоть не весело, зато уютно. Выпиваем по две рюмки, он совсем не умеет пить и уже поехал.
– Ю-у… Юль, ты не торопишься?
– Не-а. Может, еще?
– Я все, а ты, конечно…
Я наливаю половину рюмочки, пью, съедаю ломтик сыра, пару ломтиков огурца. А он подвигается ко мне, кладет руку на колено. Ладонь потная, сам весь напряженный, перепуганный. Я смотрю на него и улыбаюсь.
– Юль, – шепчет он, и лицо его перед моим, и мы «сливаемся в поцелуе».
Потом на диване. Он шарит по мне руками, ему ведь все это ново, ему страшно и интересно. Мне забавно, я помогаю ему. У меня фигурка ничего, лицо тоже, ноги красивые, гладкие, волоски обпаливаю спичками.
– Юль, Юль…
Да, это, скорее всего, на всю ночь. Классно. Еще одна ночь, правда, не слишком веселая, зато не дома.
Сентябрь 1995 г.
Лариса сидела на скамейке, ожидая мужа. Заканчивался рабочий день. По бульвару спеша и не спеша двигались пары, компании и одинокие люди. Сейчас и Виктор выйдет из своей типографии, они традиционно, как почти каждый вечер, прогуляются до фонтана и пойдут домой. Ужин уже готов, по телевизору вечером детектив.
Прохладно, середина сентября. С тополей иногда тихо падают листья. Дышится глубоко, воздух хороший, вкусный. Конечно, как и всегда осенью, немного грустно. Ощущается, как жизнь течет, хоть и неплохо, но течет непрерывно, день за днем, день за днем. И не вернуть. Сладковатая такая, даже приятная грусть.
Вот придет Виктор, они обнимутся, и станет совсем хорошо.
Ознакомительная версия.
