- Андрей Николаевич, вы давно знакомы с Александром Сергеевичем Пушкиным? - как-то спросил Лермонтов.
- Я видел Пушкина еще до его ссылки на юг, я встречал его у моего старшего брата, тоже сосланного - позже и подальше. В начале жизни я тоже выбрал военную карьеру, служил в драгунском полку. Вот я поехал в отпуск из полка и в течение зимы с 1826 по 1827 год имел случай встретить в Москве много знаменитостей нашей литературы... Слава Пушкина гремела повсюду... Стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих; "Кавказский пленник", "Бакчисарайский фонтан", "Цыганы" читали во всех гостиных... Призвание поэта прельщало... Приветливо встретил меня Пушкин в доме Баратынского и показал живое участие к молодому писателю, - мне было 20 лет, верно, и вам ныне столько? - без всякой литературной спеси или каких-либо видов протекции, потому что хотя он и чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении... Но тут словно судьба посмеялась надо мной, а, думаю, провидение направило меня на мою дорогу.
- А что случилось?
- Угораздило меня коснуться Аполлона, его гипсовую статую, и отломить его руку. И Пушкин разразился на меня эпиграммой.
- Я знаю эту эпиграмму! - громко расхохотался Лермонтов. - Она прекрасна, как будто в самом деле из антологии, не правда ли? И совсем, я думаю, необидна для вас. Незадачливость, кто бы ее ни проявил, она смешит нас, а тут выпал кристалл. Так из-за сумасбродств Дон-Кихота рождается роман.
- Теперь и я смеюсь, - вздохнул Андрей Николаевич. - Но тогда я был крайне раздосадован и убит, однако же я бы ни в коем случае не вызвал Пушкина на дуэль.
- На дуэль Пушкина? Из-за эпиграммы?! Что же странная мысль?
- Это не могло придти мне в голову. Но вот послушайте. Когда вышла книжка "Московского вестника", с эпиграммой Пушкина, я был в деревне. Когда же я возвратился летом в Москву, чтобы ехать опять в полк, случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: "Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?" Соболевский отвечал: "Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен".
- Мало ли высоких белокурых молодых людей?
- Нет, точнее, как потом сам Пушкин мне говорил, он должен остерегаться белого человека или белой лошади. Четыре года я не встречался с ним, по причине Турецкой кампании и моего путешествия на Востоке, и совершенно нечаянно свиделся в архиве министерства иностранных дел, где собирал он документы для предпринятой им истории Петра Великого. По моей близорукости я даже сперва не узнал его; но благородный душою Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: "Простили ль вы меня? а я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда я узнал, что вы поехали в Иерусалим. Я даже написал для вас несколько стихов: что, когда, при заключении мира, все сильные земли забыли о святом граде и гробе Христовом, один только безвестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие".
- Прекрасно!
- Да, конечно. Я был тронут до слез. Сейчас предлагает мне опубликовать несколько лучших отрывков из моей провалившейся при первой постановке трагедии "Битва при Тивериаде" с объяснительным предисловием в его журнале "Современник". Так снисходительны великие гении в отношении меньших талантов.
- Пушкин предстал в моих глазах, благодаря вам, в совершенно новом свете! - расхохотался и забегал Лермонтов.
- Принесите что-нибудь мне или отдайте Краевскому для журнала Пушкина. Не пора ли?
- Что же, если "Маскарад" не пропускает цензура?
- Зайду-ка я к Мордвинову, - решился Андрей Николаевич.
- Мордвинов - начальник канцелярии III отделения?
- Он мой двоюродный брат. Во всяком случае, разузнаю, что же в конце концов не устраивает в "Маскараде" цензурный комитет.
Лермонтов снова принялся за сокрашения и изменения в тексте драмы, даже название переменил "Арбенин", с благополучной концовкой. Но хлопоты Андрея Николаевича ни к чему не привели, он только узнал, что одно упоминание о маскарадах у Энгельгардта в саркастическом тоне удивило цензоров, потому что их посещают весь высший свет, двор и императорская семья. Зато в III отделении обратили внимание на заносчивого автора в мундире лейб-гвардии Гусарского полка.
ГЛАВА III
Гений музыки. Торжества в Академии художеств. Император Николай I. Сватовство барона
По ту пору, в эпоху самую блестящую в истории России, когда столица Российской империи обрела свой классический вид, благодаря величественно-праздничным ансамблям Карла Росси, неприметного для современников, но несравненного гения архитектуры и декоративного искусства, возвратился из Италии, совершив путешествие на обратном пути в Грецию и Турцию, через Москву в Петербург Карл Брюллов, обретший европейскую известность картиной "Последний день Помпеи", прекрасный и остроумный гений живописи.
Он провел в Италии 12 лет ( с 1823 года по 1835 год) и почти два года путешествия после отправления его знаменитой картины в Россию, и за это-то время Карл Росси построил Михайловский дворец, изумивший Европу, здание Главного штаба, здание Сената и Синода, Александринский театр с разбивкой площадей и улиц вокруг них, ныне знаменитых, - как это сделалось?
Но еще более удивительное явление в это же время произошло в России - явление поэзии Пушкина. Такие события в мире искусства происходят неслучайно. Ныне нам ясно, мы видим Ренессанс в России в его высших проявлениях, высоких и трагических, в условиях феодальной реакции, воплощением которой сознательно, с величественным видом выступал Николай I, поскольку его миросозерцание было пронизано средневековьем, будто не было эпохи Возрождения и века Просвещения в Европе, эпохи Петра I, Елизаветы и Екатерины II в России, хотя считал, что следует Петру Великому во всем, увлекаясь самозабвенно смотрами войск и маневрами, как его отец Павел I.
Несколькими годами раньше Карла Брюллова вернулся из-за границы еще мало известный в России композитор, фамилия которого кажется ныне синонимом слова музыка - Глинка. Звали его Михаил Иванович, что предполагает крепость, даже мощь русской природы и породы. Но Глинка был слаб здоровьем и мал ростом с детства, поэтому для гвардии он не годился, к досаде его отца, и был определен в новооткрытый Благородный пансион при Главном педагогическом институте в Петербурге, в своем роде Царскосельский лицей в малом виде, где учился и брат Пушкина Лев, правда, не столь успешно, как Глинка, который успевал по всем предметам легко, щедро одаренный природой, пока музыка не завладела им всецело.
Поскольку необходимо служить, поступил было на службу и Глинка, но увлекался лишь концертами, какие задавали князья Голицыны и камер-юнкер Штерич, разумеется, прежде всего для собственного развлечения и празднеств в садах и усадьбах именитых представителей высшего света. Это веселое времяпрепровождение золотой молодежи, одаренной к тому же талантами, однако требовало здоровья, и Глинка находил более тихий кружок друзей у барона Дельвига, лицейского друга Пушкина, где он подружился с Анной Петровной Керн настолько, что, приходя к ней в гости, надевал кацавейку хозяйки, в которой она ходила дома, боясь холода.
Прекрасный пианист, Глинка не выступал с концертами, как Лист, чья слава гремела по всей Европе, это еще не было принято в России, чтобы барин, как крепостные, выходил на профессиональную сцену. Обретя целую кадриль болезней, как выразился доктор, вполне сознавая образ жизни пациента, Глинка уехал за границу на три года, где и завершил свое всестороннее музыкальное образование, - он брал уроки пения и композиции, писал вариации на темы итальянских опер, что принесло ему даже известность в Италии, но он тем яснее осознал, что хочет писать по-русски. Однако он вернулся в Россию лишь с тем, чтобы обменять паспорт, - сердечная склонность к одной особе влекла его в Берлин, возможно, мать (отец его к этому времени умер) поверила в счастье сына, если без возражений отпустила его снова за границу.
Глинка заехал из деревни в Петербург, не по своей воле, а по случаю, и тут застрял, остановившись в квартире Стунеева Алексея Степановича, брат которого - Дмитрий Степанович - был женат на его сестре ( они жили в это время в Смоленске). Полковник Стунеев жил в доме при Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, будучи командиром эскадрона, в котором служил по ту пору юнкер Лермонтов; он страстно любил музыку и сам пел романсы, аккомпанируя себе на фортепиано.
