— Ну, как говорили наши темные предки, посыпая поросенка хреном: благословясь, приступим…
После первого же тревожного сигнала эфир непривычно затихал. Андрей знал: это радисты прерывали свои текущие передачи, давая ему «зеленую улицу». Беря из-под Гошкиной руки текст радиограммы, он чувствовал, что ему становится жарко…
Ожидая ответа, они сидели молча, думали каждый о своем.
Сухо потрескивали аппараты. За окном, неслышимый, моросил дождь. По стеклу, срываясь, ползли кривые черные капли; каждая из них уносила искорку отраженного света. Капли то вспыхивали, то гасли, и в этой фантастически-безмолвной, непрерывающейся игре дождя уставшему Гошкиному воображению виделся какой-то мистический смысл…
Он заставлял себя отвести взгляд от окна, начинал смотреть на круглый, приветливо помигивающий глазок оптического индикатора. Только он мог сейчас принести облегчение…
Ответ пришел через час.
Из-под карандаша радиста бежали буквы, стоя сзади, Гошка тяжело дышал. Он с трудом складывал их в слова: «Состояние больной… тяжелое, однако опасений… за жизнь нет… Зуболевич».
— Кто это Зуболевич? — спросил Гошка.
— Врач, наверное, — ответил Андрей и устало вытер лоб. Помолчав, добавил: — Да, не повезло девчонке… — Он сложил наушники, отключил аппараты. — Ну все. Пойду. И ты иди тоже. Спи. Нечего лунатизмом заниматься.
Для Гошки потянулись длинные дни, заполненные одним: ожиданием. Он ел, ходил, разговаривал, словно во сне. Вагончик геофизики все же забрали и отбуксировали в тайгу. Гошка перебрался снова в общежитие, на свою прежнюю кровать. После того, как он однажды поднялся из шурфа за несколько секунд до взрыва и потом не мог толком сказать, сколько он зарядил шпоров — шесть или восемь, — его отстранили от взрывных работ и перевели временно на вышку, младшим буровым рабочим. Он и это принял покорно, как должное.
Нюсю выписали из больницы лишь весной. Гошка улетел встречать ее, и они вернулись в поселок на исходе солнечного апрельского дня.
Когда машина приземлилась, Гошка выпрыгнул первым, помог сойти Нюсе. Она была еще очень слаба. Щурясь на оплывшие в лога снежные сверкающие языки, освещенные закатным солнцем, на горланящие в ледяных лабиринтах ручьи, она радостно улыбалась и глубоко вдыхала покалывающий таежный воздух.
Они медленно пошли по улице и на краю поселка, сразу за последним двором, увидели три до половины поднятых сруба. Остальные срубы — целая шеренга — были намечены одним-двумя звеньями да охапками желтых, как репа, щепок.
На ближнем срубе сидели верхом два плотника, тюкали топорами.
— Это же наш дом! — сказал радостно Гошка и потянул Нюсю за рукав. — Пойдем посмотрим.
Они остановились поодаль. Плотник в шапке и гимнастерке с выгоревшей на солнце спиной, сказал:
— Никак, молодые новоселья ждут? Вишь интересуются… Тю, да это Гошка! — приглядевшись, протянул он. — Здорово, Гоша, не признал тебя, богатым быть!
Это был старик Агафонкин. Гошка поздоровался, и Нюся кивнула тоже. Агафонкин сдвинул на лысом черепе шапку, почесал темя и философски заметил:
— Вить как оно порой получается? Вроде смотришь на человека, а человека-то и не видишь. Ровно между глаз попадает… Как здоровье жены-то?
Гошка ответил, что хорошо.
— Ну и слава богу, — сказал Агафонкин и снова застучал топором.
…Потом они по темной, осевшей в снегу тропе перешли ложбину.
На осыпи, тянувшейся вдоль подножья сопки, как узкая речная коса, снега уже не было; шурша камнем, они прошли по ней и в самом конце ее увидели неглубокую, уже осыпавшуюся по краям воронку.
И оба одновременно вспомнили тот шумный, а теперь казавшийся смешным и наивным фейерверк, с которого, собственно, и началась их жизнь.
Тягуче заскрипела дверь с лихой вязью по ватману: «Посторонним — нельзя!», и из своего закутка вылез радист — небритый, взъерошенный, в обрезанном полушубке, — хмуро бросил на стол пачечку тетрадных листков, тут же скрылся обратно. Парни, валявшиеся одетыми на нарах вдоль брусчатых стен, вяло проследили за ним взглядом. Заварзин потер глаза, подвинул к себе листочки, стал читать.
«Каным, Заварзину. Поиски предлагаю вести группами два человека тчк примите все меры безопасности результаты сообщайте систематически тчк связь вами круглосуточно тчк Крюков».
«Каным, Заварзину. Окончании бурана подготовьте срочно площадку вертолета обеспечьте площадку указательными флажками тчк Крюков».
«Каным, Заварзину. Наличии снеговых лыж нет имеются лыжи туристские радируйте направим тчк Мелешко».
«Каным, Заварзину. Деминой. Вами допускаются нарушения законодательства при перевозке беременных женщин тчк принятых мерах радируйте тчк Пиневич».
«Каным, Заварзину. Посланный вчера вездеход разулся Козлином ключе тчк вышел второй тчк обеспечьте немедленную погрузку пострадавшего тчк этим рейсом выехал следователь создайте условия работы тчк Крюков».
Заварзин дважды перечитал последнюю радиограмму, уголки его губ дернулись.
— Оперативно работают, ничего не скажешь.
Лежавший на ближних нарах Володя Кондрашевич, задрав реденькую, просвечивающуюся бороденку, молча протянул руку. Заварзин подал ему листок, обернулся, позвал негромко:
— Вера, выйди-ка.
Рядом с дверью радиста открылась вторая дверь. Вышла девушка, укутанная шалью, в больших загнутых сверху валенках, из-под шубейки торчали подоткнутые полы халата.
— Ну что? — тихо спросил Заварзин.
— Неважно, Алексей Федорыч, температура; обморожение второй степени, это не так просто, нужно переливание.
— Вездеход должен быть часа через три. Приготовь его и сама приготовься, поедешь с ним.
— Хорошо, Алексей Федорыч.
— Погоди-ка, тут тебе персонально. Прочти. О чем это речь, не пойму?
Вера пробежала глазами текст, обиженно сощурилась.
— Это Катька пожаловалась, жена Колюшкина, больше некому. Вот злющая баба.
— Что с ней было?
— Да ничего не было! Вы же знаете, рожает каждый год, как запрограммированная, должна бы уж привыкнуть; так нет — она за две недели прискакивает ко мне, глаза чуть не выпадывают, кричит: Верка, вызывай санитара, я уже! Ну, я посмотрела ее. Будет, говорю, санитарный вертолет, иди успокойся и жди своего срока. А она хлоп на кушетку: никуда, вроде того, я не пойду, не имеешь права, у меня уже начинается…
— Отправили ее? — перебил Заварзин.
— Конечно! Только не в тот день, а когда время пришло, я что же — не понимаю?
— Ну хорошо. Сейчас не до этого. Ступай готовься.
Радиограмма с сообщением о том, что едет следователь, обошла нары, вернулась к Володе Кондрашевичу, тот кинул ее на стол, зло хмыкнул:
— Курочка в гнезде, а бабушка уже сковородкой гремит…
Заварзин молча встал, подошел к окну. Был он высок и оттого слегка сутул, в потертых, перехваченных ремешками унтах; руки, засунутые в карманы куцей куртки-штурмовки, держал нарастопырку.
За окном бело-матовыми стремительными волнами летел снег.
Приземистая коробка материального склада шагах в тридцати напротив то проступала темным пятном, то вдруг, точно стертая, исчезала. По столбу, как захлестнутая петлей птица, прыгал сорванный рефлектор.
Стены дома подрагивали, а сквозь двойные стекла просачивался низкий земляной гуд, от которого муторно становилось на душе и хотелось только одного: тишины.
Раздался короткий и глухой отдаленный удар винтовочного выстрела.
Заварзин вынул из кармана сплюснутую папиросу и стал неторопливо, тщательно склеивать ее, облизывая языком.
Рокот танкового двигателя, уверенный и деловой, донесся неожиданно, хотя его и ждали. Парни повскакали с нар, а Володя Кондрашевич сорвал с гвоздя шубу и шапку, выскочил за двери. Вездеход с зажженными огнями выплыл из белой мглы. Пережевывая в катках груды снега, развернулся, замер под самыми окнами.
Топоча и шумно отряхиваясь, вошли трое — двое мужчин-водителей и девушка. Следом Володя Кондрашевич нес в охапке ящик с папиросами.
Девушка поставила у ног балетку, сняла шапку-ушанку, тугая волна пепельных волос упала на брови. Мех короткой дошки был забит снегом. Она царапнула его пальцами, стала расстегивать пуговицы. Володя Кондрашевич торопливо опустил ящик, взял из рук девушки дошку, повесил на большой кованый гвоздь и тут же многозначительно глянул на Заварзина — не слишком ли он?..
— Я следователь прокуратуры, — сказала девушка. — Фамилия моя — Мерцалова, Инна Александровна.
— Очень приятно, товарищ Мерцалова, — сказал Заварзин и усмехнулся про себя, уловив в этой обязательной фразе сейчас особенную фальшь. — Садитесь. Я Заварзин.
