Повернувшись к окну, Ева что-то пробормотала, обращаясь к луне. Казанова перевел ее слова не менее темными, загадочными фразами. Так длилось три или четыре минуты, и г-жа де Фонколомб имела случай полюбоваться на слаженность действий двух шарлатанов, с непринужденностью извлекающих из своих голов самые абсурдные нелепицы.
Затем, распростершись семь раз с поднятыми над головой руками перед человеком, который был уже не совсем де Дроги, еще очень мало напоминал Робеспьера, но в любом случае был первостатейным глупцом, Ева продемонстрировала ему при лунном свете стройность своей талии и гибкость всего тела. После чего Казанова громко и торжественно вопросил ее:
— Готовы ли вы изречь священные имена?
— О да, я готова, — ответила Ева.
— Так сообщите же мне их!
Она монотонно произнесла нечто совершенно непонятное, поднесла руку ко лбу, покачнулась и, казалось, готова была упасть. Казанова одним прыжком подскочил к ней и подхватил ее. Де Дроги пожалел, что ритуал запрещает ему покидать табурет, но стоически пересилил себя.
— Ах, сударыня! — вскричал тут шевалье тоном живейшего беспокойства. — Уверены ли вы, что это тот самый час Луны?
— О да, ведь я побывала у Юпитера, потом у Солнца, у Араэля, то есть у Венеры, и под конец у Меркурия.
— Но ведь вы миновали Сатурн и Марс, что, конечно, сокращает путь, но небезопасно.
— Бог мой, кажется, это так, — без затей отвечала та.
— Чувствуете ли вы в себе силы продолжать? — вопросил тогда Казанова.
— Сперва я должна знать, как зовут ваш дух, дабы он пришел мне на помощь, или же дайте мне клятву Ордена.
— Я не решаюсь, и вам известно почему.
— Заклинаю вас, мой дорогой Казанова. Я буду вам бесконечно признательна, начиная с этой ночи и до завтрашнего утра…
Они продолжали в том же духе еще какое-то время, это начинало походить на некую мессу, однако они позабыли о Робеспьере и даже о де Дроги, Полине, ее госпоже, думая лишь о том, как половчее сговориться на ближайшую ночь, с помощью едва замаскированных фраз обсудив все, вплоть до деталей.
~~~
Назавтра де Дроги получил приказ выступить со своим эскадроном в столицу. В замке он больше не появился. Артиллерийские залпы и кавалерийские атаки, предстоявшие ему вскоре, были ничто перед невыносимыми насмешками, которые он заслужил благодаря Робеспьеру. Он слишком поздно спохватился, что больше разбирается в тактике боя, чем в женщинах. Перед лицом неприятеля он охотно расстался бы с жизнью. Перед лицом другого мужчины он мог бы даже расстаться с честью. Но перед лицом двух дьяволиц, с которыми он имел неосторожность затеять игру, он вообще забыл, кто он такой.
Известно ведь, что, попав в приключение либо передрягу, непременно что-то теряешь, вот Казанова и недосчитался в ту ночь десяти годов своей жизни или, вернее, сбросил их, троекратно увенчанный лаврами победителя обворожительной сообщницей.
Вскоре Ева тоже покинула замок. Она совершенно покорила сердце г-жи де Фонколомб, которая, однако, не стала ее удерживать, справедливо посчитав, что такая актриса должна развернуться на своем поприще везде, куда ни забросит ее фортуна. Она отблагодарила ее переводным векселем на тысячу флоринов и адресовала к своему венскому банкиру. Заехав в Дукс затем, чтобы облегчить жизнь, а заодно и кошелек Казановы на триста флоринов, которых у него не было, красавица выехала в путь с легким сердцем и помыслами о своих будущих триумфах. Поскольку она торопилась сделать так, чтобы тысяча флоринов стала приносить плоды, если, конечно, не проиграться в пух и прах, то пренебрегла и Юпитером и Меркурием и прямо направилась в Теплице, который был в получасе езды от Дукса.
После всего, что произошло, Полина просто возненавидела Казанову. Полагая, что это чувство уже свидетельствует о неком уважении, в котором до сих пор ему было отказано, Джакомо поздравил себя с прогрессом, которого добился в отношении юной девы. В ее сердце ему отныне принадлежало избранное место — место врага.
Полина продолжала его избегать и, всякий раз столкнувшись с ним, упорно выказывала ему враждебность. Но делала это с таким прилежанием, что Казанова вполне уверился: он для нее больше не пустое место.
Тонка целую неделю помогала отцу постригать самшитовые кусты в парке. Затем Шрёттер вернул ее в замок и заставил натирать паркет в больших гостиных, которые открывались с наступлением теплого времени года.
Тонке всегда доставалась самая тяжелая работа, и она не щадила себя — дополнительное доказательство ее неполноценности, по мнению кухонной челяди. Странно то, что ни один из этих деревенских обалдуев не подумал воспользоваться ее полной наивностью. Вряд ли их можно было заподозрить в жалости или угрызениях совести. Скорее всего они ставили себя намного выше этой дурочки и не видели в ней существо женского пола, теша тем свое самолюбие.
Полина Демаре, как и следовало ожидать, заинтересовалась увечной бедняжкой. Если она и гнала прочь от себя всякое милосердие, оставляя его кюре и лицемерам, то здравый ум ее все же восставал против несправедливости, словом, она была тронута жестокосердной судьбой девочки.
Она заплатила Шрёттеру двадцать флоринов с тем, чтобы тот отдал ее ей. Она нарядила ее в одно из своих платьев, на голову надела чепчик, обула. Тонка преобразилась и стала выглядеть как настоящая барышня. Камеристка г-жи де Фонколомб обзавелась своей собственной горничной.
Ее хозяйка посмеялась над тем, что Полина ведет себя как какая-нибудь герцогиня. Джакомо промолчал, но, встречая отныне Полину лишь в обществе дочери садовника, решил избегать ее, боясь, что Тонка невольно выдаст то, что произошло между ними. Однако, по-видимому, в силу некой душевной тонкости, проистекающей напрямую из сердца и души, минуя разум, глупышка поначалу никак не выдала своего секрета. Успокоившись, Казанова стал вновь ухлестывать за Полиной, негодуя тем не менее на ее хвост, который она намеренно таскала за собой, чтобы срывать все его планы.
Из устрашающей Тонка сделалась докучной. Для того, кто был способен не обращать внимания на препятствия и помехи, она перестала существовать. Чувство, толкавшее его к Полине, делало неразлучную с ней девчушку как бы прозрачной, подобно тому, как в течение жизни первые ростки каждого нового его увлечения всякий раз лишали его малейшей привязанности к той или иной красотке, которой еще накануне он клялся в вечной любви.
~~~
— Вы могли бы мне понравиться, несмотря на ваш почтенный возраст, сударь, ибо в вас, безусловно, довольно ума, чтобы можно было не замечать ваших морщин и неприятных коричневых пятен, которыми усеян ваш лоб. Я могла бы даже махнуть рукой на ваши очки, которые вы надеваете, чтобы беззастенчиво разглядывать мою шею и грудь так, словно вы утыкаетесь носом в молитвенник. Я могла бы посмеяться над вашей непомерной спесью, снизойдя к вашей слабости. И, расценивая это как игру, могла бы дать вам то, что вы так стремитесь получить и что по сути такая ничтожная вещь. Я бы могла позволить вам наслаждаться собой и сама постаралась бы одарить вас наслаждениями, кои только в моих силах, с единственной целью: заставить вас сожалеть после, что все это у вас отнято. Но одного я не могу вам простить — того, что всю свою жизнь вы были продажной душой, склоняли свое чело и жалко протягивали руку, выпрашивая подачку у тиранов или их лакеев.
Так говорила Полина, пока Казанова, преклонив перед нею колено, любовно сжимал ее руки, покрывая их поцелуями. При этой галантной сцене присутствовала Туанон, и если ничего и не смыслила в речах, то уж язык жестов и выражений лиц явно понимала. Однако она никак не выказала боли, которой не могло не вызвать в ней происходящее. Казанова, впрочем, не обращал на нее никакого внимания, полностью полагаясь на ее слабоумие.
Он не услышал, как в кабинет вошла г-жа де Фонколомб, и потому не встал с колена.
Однако гостья была настроена по отношению к нему ровно и благожелательно. А вот то, что в ее камеристке кокетство уживалось с претензией на спартанские добродетели, было ей совсем не по душе. Она усматривала в этом не только непоследовательность, но и фальшь. И потому вновь встала на сторону соблазнителя:
— Господин Казанова и ему подобные если кого и ограбили, так лишь за карточным столом, к тому же с согласия противников, тогда как ваши санкюлоты с помощью эшафота не только расправились со своими врагами, но и завладели их богатством.
— Справедливость действительно может выглядеть более жестокой в своих проявлениях, чем хитрость и ложь.
— Бог создал мир не для того, чтобы в нем господствовала справедливость, основанная на крови, и не для того, чтобы убивали помазанников Божиих…
— Сударыня, я всего лишь ваша служанка! — прервала ее Полина, дерзко встав, чтобы выйти и оставить г-жу де Фонколомб наедине с Казановой. Но та ее удержала:
