Мы попадаем в настоящий водоворот – оторопь, неразбериха, торжествующее правосудие, попранное правосудие. В первую минуту из-за всех этих брильянтов Чейз не видит, что акции исчезли. Потеряны драгоценные секунды. Когда он наконец запускает руку в гору сокровищ и обнаруживает пропажу, уже поздно. Распахивается дверь, и в кабинет врываются коп с владельцем магазина. Драгоценности опознаны, преступление раскрыто, вор арестован. В невиновность Чейза никто не верит. След привел в его офис, и он был пойман с поличным. Он, конечно, протестует, пытается улизнуть в окно, швыряет в атакующих бутылки с тоником, против него в ход идут дубинка и штык, и в конце концов сила берет верх. Гектор следит за этой схваткой с мрачной безмятежностью. Он не торжествует, победу, когда Чейза уводят в наручниках. Его план сработал безупречно, но что толку? Вот и день прошел, а он как был, так и остался человеком-невидимкой.
Он выходит на улицу и продолжает свое бесцельное путешествие. Центр вымер. Кажется, что, кроме Гектора, в городе нет ни души. Куда все подевались? Еще совсем недавно здесь шумела толпа. Где машины и троллейбусы, где прохожие на тротуарах? Минуту даже кажется, что злые чары рассеялись. Может, Гектор снова сделался видимым, а все прочие исчезли? Вдруг, откуда ни возьмись, появляется грузовик и, на скорости проехавшись по луже, взметает фонтан брызг. Кажется, что Гектор должен быть насквозь мокрым, но, когда камера нам его показывает, на его костюме нет ни пятнышка. Момент вроде бы смешной, но мы не смеемся, потому что Гектор со скорбным лицом долго разглядывает свой не забрызганный грязью костюм, и в его глазах читается огромное разочарование. Этот простенький режиссерский ход окончательно меняет тональность фильма. Гектор возвращается в сумерках домой. Поднимается по лестнице на второй этаж в детскую. Его маленькие дочь и сын спят в своих кроватях. Он присаживается рядом с девочкой, некоторое время молча смотрит на нее, а затем протягивает руку, чтобы погладить ее волосы. В последний момент он себя останавливает, сообразив, что она испугается, если, почувствовав его руку, проснется и никого не увидит. Это эмоциональная сцена, и Гектор играет ее сдержанно и просто. Он утратил право прикоснуться к собственной дочери. Видя, как он колеблется и все-таки убирает руку, мы в полной мере осознаем масштаб обрушившегося на него проклятья. Этот неброский жест (повисшая в воздухе рука, открытая ладонь в сантиметрах от головы ребенка) дает нам понять, что отныне Гектор – никто.
Он встает и, как призрак, выходит из комнаты. Идет по коридору, заходит в другую спальню. Его дорогая, любимая спит. Гектор застывает. Жена мечется, ворочается, сбивает одеяло – ее мучают ночные кошмары. Он подходит ближе, осторожно поправляет одеяло, подтыкает подушки, выключает ночник. Беспокойство постепенно отпускает ее, и вот она уже погружается в глубокий сон. Гектор посылает ей воздушный поцелуй и садится на стул в изножье кровати. Похоже, он собрался провести здесь всю ночь – добрый дух, стерегущий ее сон. Ему не дано прикоснуться к ней, заговорить с ней, пусть так, но разве он не может быть ее ангелом-хранителем, черпающим силы в ее присутствии? Однако у ангелов тоже, как видно, силы не беспредельны. У невидимки, как и у всех нас, есть тело, и оно берет свое. У Гектора тяжелеют веки и подрагивают ресницы. Глаза то закрываются, то открываются. Пару раз он заставляет себя встрепенуться, но битва проиграна. Еще немного, и он спит. Затемнение.
Сквозь занавески пробивается утренний свет. Кадр: спящая женщина. Кадр: спящий мужчина. Гектор скрючился на стуле в немыслимой позе, руки-ноги смешно вывернуты. Этот человек-крендель, способный как ни в чем не бывало спать в таком положении, заставляет нас рассмеяться от неожиданности, и с нашим смехом атмосфера фильма снова меняется. Дорогая-любимая просыпается первой. Она открывает глаза, садится на постели, и на ее лице отражается вся гамма чувств – радость, сомнения, проблеск надежды. Она вскакивает с кровати и подбегает к Гектору. Стоит ей коснуться его щеки (голова запрокинута), и все его тело начинает спазматически дергаться, словно получая разряды тока, руки и ноги взлетают, как у марионетки, и наконец его просто выбрасывает со стула. Он стоит, уставясь на жену, и непроизвольно, забыв, что он невидимка, улыбается ей. Они тянутся друг к другу, их губы сближаются, и вдруг он отшатывается. Не сон ли это? Чары в самом деле рассеялись, или это ему снится? Он ощупывает свое лицо, грудь, ищет ответ в глазах жены. Ты меня видишь? спрашивает он. Что за вопрос! Глаза ее наполняются слезами, и она опять целует его в губы. Но Гектор все еще не верит. Он идет к зеркалу за доказательством. Есть отражение – значит, конец кошмару. Что он его увидит, нам известно наперед, но его заторможенная реакция сама по себе замечательна. Первые две секунды выражение его лица не меняется, он разглядывает мужчину в зеркале как незнакомого человека, которого он видит в первый раз. Затем камера наезжает, и мы различаем на его губах улыбку. За этой улыбкой – после пугающе обезличенной маски – кроется нечто большее, чем просто открытие себя заново. Этот Гектор, в зеркале, не имеет ничего общего с прежним. Его подменили. Разумеется, он очень похож на того, старого, но его пересоздали, вывернули наизнанку и выплюнули нового человека. Улыбка делается шире, светлее; этот тип в зеркале Гектору явно симпатичен. Между тем круг, обрамляющий лицо, сужается, и все, что нам остается, это улыбка и усики над ней. Вот они пару раз дернулись, кружок стал меньше, еще меньше, превратился в точку. Конец фильма.
Так – на улыбке – заканчивается карьера Гектора. Строго говоря, он сделал, согласно контракту, еще одну картину, «Всё или ничего», но оригинальной ее не назовешь. К тому времени студия практически обанкротилась, на полноценный проект денег не было. Тогда Гектор вытащил на свет отбракованные фрагменты из предыдущих фильмов и слепил из них антологию гэгов, дурачеств и фарсовых импровизаций. Это была остроумная спасательная операция, но ничего нового, кроме того, что он был талантливым монтажером, к нашему знанию о Гекторе она не добавляет. Объективно «Мистер Никто» – последняя картина. Это медитация на тему его собственного исчезновения. В сущности, при всей ее неоднозначности и уклончивых намеках, при всех поставленных и оставшихся без ответа моральных вопросах, это фильм о мучительном поиске себя. Гектор ищет способ проститься с нами, с этим миром, и он его находит; для этого надо себя истребить – у себя на глазах. Он стал невидимкой, а когда магия ушла, он увидел свое лицо и не узнал его. Мы смотрим на него, смотрящего на своего двойника, и в этой несколько ирреальной множащейся перспективе мы и запечатлеваем факт его самоуничтожения. Всё или ничего. Так он назвал свой последний фильм. Но в этой восемнадцатиминутной сборной солянке, сварганенной из трюков и разных штучек-дрючек, нет ничего, что хотя бы отдаленно можно было бы связать с этими словами. Они возвращают нас к зеркальной сцене из «Мистера Никто». Через эту умопомрачительную улыбку Гектора нам дается возможность на секунду заглянуть в его будущее. Улыбка – его второе рождение, и этот новый Гектор Манн не имеет ничего общего с тем, который забавлял и развлекал нас на протяжении целого года. В этой ипостаси его не узнать, и пока мы соображаем, кто же он, этот новый Гектор, его уже нет. Лицо в кружке – и темнота. Спустя мгновение, первый и последний раз в его фильмах, на экране появляется слово КОНЕЦ, и больше о нем ни слуху ни духу.
Я написал книгу меньше чем за девять месяцев. Получилось триста с лишним машинописных страниц, и каждая давалась мне с трудом. Я довел этот труд до конца только потому, что занимался им и только им. Я вкалывал семь дней в неделю, по десять-двенадцать часов в день, практически не выходя из дому, если не считать коротких вылазок на Монтегю-стрит за едой, бумагой и лентой для пишущей машинки. Я жил без телефона, без радио и телевизора, без какого бы то ни было человеческого общения. Один раз в апреле и еще раз в августе я съездил на метро в Манхэттен посмотреть в публичке кое-какие книги, а так я из Бруклина не вылезал. Но жил ли я в Бруклине? Я жил в книге, а книга в моей голове, и, пока мне удавалось там продержаться, моя книга подвигалась вперед. Это мало чем отличалось от отсидки в камере-одиночке, но на тот момент из всех возможных вариантов иной жизни я для себя не представлял. Я бы не смог жить среди людей, и если бы я сделал попытку вернуться в мир сейчас, не будучи готовым, меня бы просто раздавили, я в этом не сомневался. Поэтому я залез в свою норку и днями напролет писал про Гектора Манна. Это был медленный труд, возможно, бессмысленный труд, но в течение девяти месяцев он потребовал от меня предельной концентрации, и, ни о чем больше думать времени не оставалось, эта книга, скорее всего, не дала мне сойти с ума.
