Возможно, кое-кто и поднял бы, соглашаясь, руку, но взъерепился Леня Каргин. Мало того что он хорошо знал Воронцова, он еще и прилетел сюда со своим спиртом и ни от кого не зависел.
— Не надоело кормить народ сталинскими объедками?.. На нас аукнется все! Не Америку, а нас прижмут к ногтю! Пошел ты со своим «паркером» и своим «Союзом»!..
Травкин — молчал... Еще в самолете он догадался, что надо делать с «Бугами». Лег на койку поверх одеяла, закрыл глаза. Встал в три ночи. С собой решил никого не брать: чужой монастырь, чужие порядки, а у Каргина ноги с позапрошлой зимы подморожены. Тщательно оделся. Положил в мешок все нужное для жизни и работы на необитаемом островке в трех километрах от гостиницы. Отцепил женщину от бачка и перенес ее на свою койку. Все делал тихо: не хотелось никого провоцировать своим уходом. Вышел. Полное, абсолютное безветрие. Оглушительно скрипел снег под ногами. Гостиницы стояли черными и безмолвными. До звезд — рукой подать. Четыре «Буга» темнели островком в снежном океане, по накатанной дороге до них — три километра, прямиком — много меньше, и на прямом пути этом Травкин увидел впереди себя движущуюся черную точку. Этой точкой мог быть только Воронцов, а точкой, что показалась сзади, — только Каргин. Самое трудное досталось первому, Воронцову, он проламывал расщелину в затвердевшем снегу.
— Про Америку — ни слова! — предупредил в кунге Травкин, и все же Воронцов и Каргин нашли повод, разругались вдрызг.
Любое радиотехническое устройство — это нечто, лежащее между входом (импульсом) и выходом (тоже импульсом). Все события в устройстве Воронцов представлял торжеством правопорядка — от осмотра места преступления (какой-нибудь лампы или емкости) до вынесения законного приговора преступнику (импульсу). «Свидетель утверждает обратное... — приговаривал он, рассматривая картинку на экране осциллографа. — Ваша длительность была сто микросекунд!» Электронно-юридическая тарабарщина, объяснил сам Воронцов, от семейного воспитания. Отец — крупный милиционер, гроза воров, растлителей и налетчиков, мама — адвокат, защитница тех же правонарушителей. Неумолимый закон природы требовал от родителей производства сына-прокурора, чтоб замкнуть им цикл жизнеобеспечения в рамках семьи, но глас более высокого предназначения позвал его, юного и красивого, в МАИ, а оттуда на полигоны, на фронт борьбы с американским империализмом. Холостяк, разумеется, — продолжал он, подшучивая над собой и косясь на мрачного и недоверчивого Каргина, — исходя из того, что дети его непременно были бы ворами и налетчиками, замыкать цикл так замыкать...
Тут-то и взорвался Каргин, ни о судебном следствии, ни о прокурорском надзоре понятия не имевший. «Ты у меня заговоришь, сука! — набросился он на импульс в модуляторе. — Да я тебя туда сошлю, где белым медведям холодно! Я тебя здесь же, в милиции, сгною!..»
— Каргин, вы нарушаете процессуальные нормы! — одернул Воронцов.
На корточках сидевший Леня медленно встал.
— Я — нарушаю?.. Это ты со своим папашею!
Травкин растащил их и пристыдил... К полудню они втроем нашли причину генерации, и «Буги» пошли сдаваться один за другим.
О Травкине заговорили, его прославили в приказе. Вадим Алексеевич отнекивался вежливо, напоминая о Воронцове и Каргине, но однажды впал в несвойственное ему раздражение, когда услышал о великом будущем, которое предрекали ему лейтенанты и старшие лейтенанты. А те рисовали фантастические картины, встречу Травкина, совершившего нечто эпохальное, на внуковском аэродроме. Будто бы проложена ковровая дорожка к трапу лайнера, на котором прибыл в столицу Вадим Алексеевич, по дорожке шествует сам он, герой не космоса, а всех площадок всех полигонов, и ждет его в конце дорожки Председатель Совета Министров СССР, на рушнике — каравай. Предсовмина всматривается и вдруг огорошенно восклицает: «Едрена вошь!.. Так это Травкин!..»
Докатилась слава и до Москвы конечно же, куда Травкин прилетел с отчетом о «Бугах». Здесь его поймал старый знакомый Михаил Михайлович Стренцов. Не желает ли Вадим Алексеевич, зарокотал он над ухом Травкина, поприсутствовать на одном совещании? Поговорить о том о сем в узком кругу обаятельных товарищей? Нет? Очень жаль, ибо живем мы не в США, а в СССР. Это в Америке издаются справочники «Кто есть кто», открываешь на букву «Т» и читаешь: «Травкин Вадим Алексеевич, род. 1928 г., обр. высшее (МАИ), видный специалист в области ПВО, организатор ввода новых РЛС в системы вооружений...» У нас, в СССР, ценность специалиста определяется присутствием его на совещаниях со все сужающимся количеством участников... Доброго пути на полигон, любезнейший Вадим Алексеевич!
Лейтенантскому воображению, как и стренцовским фантазиям, не дано было опуститься до житейского происшествия в Кап-Яре, за полгода до «Бугов». На одной из площадок срочно соорудили трехъярусные трибуны, натянули над ними тент, подогнали машину с трансляционной установкой. Предстояло произнесение речи и выслушивание ее, и слушатели расселись так, словно фотографировались, По чинам и компактно. Маршалы почти всех родов войск, генералы с одной, двумя и более звездами на погонах застыли в почтительном внимании. К микрофону подошел коротконогий лысый мужичок, похожий на старшину-сверхсрочника из батальона аэродромного обслуживания, и так рубанул матом, что заколыхался тент. В лавине слов, обрушенных на ярусы, узнавались общеупотребительные, понятные тем, кто читал газеты, но все они тонули в месиве брани, более присущей сельскому сходу, слова лепились и произносились не совсем по-русски, и вообще лысый мужичок не говорил, а култыхал, бубулюкал, чучушничал, харясничал и еще как угодно и на все лады, и люди, украшенные многоцветными колодками за доблесть и мужество, терпеливо, без толмача, внимали этому захудакству...
Потом был отпуск, как всегда в феврале, как обычно в Прибалтике. Он бродил по улицам городов, одетый так, что ни у кого не возникало желания познакомиться с ним на долгие годы: меховая летная куртка, спецодежда тех, чья жизнь протекает вдали от городов.
Этот отпуск был философским: Травкин познакомился с самым настоящим философом, длинноногой аспиранткой по немецкой философии начала прошлого века; Вадим Алексеевич, слушая ее, вежливо улыбался — так хороша была аспирантка, вся из плавных линий и нежных полусфер; под утро он осторожнейше выскользнул из-под одеяла, уединился на кухне с кипой философских бумаг, разобрался в пантеистической концепции Шлегеля, усвоил принцип «рефлексии» так четко, что мог впоследствии свободно толковать о принципе, гносеологически выводя его из позднего Фихте; к сожалению, Кант остался непознанным, потому что, вспугнутая одиночеством, на кухню завалилась белая, под цвет холодильника, аспирантка и ахнула: «Ну зачем тебе эта мура!»
Опять домик у озера, вновь пыльные версты и прозябание. 36 лет стукнуло, ни кола ни двора, а попытка философски приобщиться к действительности успеха не имела. Правда, Травкин стал регулярно читать газеты. В стране что-то происходило. Лысого мужичка сковырнули, место его занял бровастый мужчина, похожий на тамаду. И на «Долине» задвигались. Однажды Травкин, добиравшийся до 48-й площадки, высмотрел в небе кругами ходивший самолет, бомбардировщик фирмы Мясищева, решил в уме школьную задачу и вычислил, что самолет обслуживает станцию в тридцати километрах от точки, в которой замер его «газик», и станция эта — «Долина». Красивый хищный бомбардировщик, прижав к фюзеляжу длинные крылья, еще раз вонзился в уши ревом двигателей, и Травкин тронул свой «газик». Что ж, испытания продолжены, «Долина» работает в режиме «сопровождения». «Долина», как начинал понимать Травкин, была в своем семействе станций таким же монстром, как и тот совершенный во всех отношениях самолет, от которого ждали все, а получили — шиш и от конструирования которого отказался бывший хозяин домика у озера. Шесть или пять лет назад стали эту «Долину» делать, и за годы эти не раз менялось техническое задание на разработку. На пляже загибали пальцы, высчитывая, какой ныне главный конструктор на «Долине» — шестой или седьмой, и никто не мог вспомнить, кто первым был. Да и стоит ли вычислять: по всей видимости, Клебанов станет последним.
Странное облегчение испытал Травкин, когда понял, что «Долина» пошла на поправку. Будто сам выздоравливает после какой-то хвори.
Позвонила монтажка: есть толковый инженер, желающий помогать Травкину, кандидатура подходящая, Валентин Воронцов, имеются ли у Травкина возражения?
Вадим Алексеевич размышлял несколько дней. Ответил согласием. Через неделю в списке прибывающих нашел Воронцова. Встретил его.
— Будьте спокойны, дело я знаю, — сказал Воронцов. — Один недостаток у меня: стойкие политические убеждения.
