Потом она плыла к берегу, он тянулся следом, зарываясь по ноздри, глотая воду, омывающую ее плещущие впереди ножки. Не догоню, конечно, не догоню, моя наивная откровенность. Пусть подольше щекочет тебя этот здоровский нимфический страх, настолько чистый, что о нем можно со смехом поведать охотнику. Скоро он уступит место искусственному, как манок на селезня, кокетству, так же, как девочка уступит женщине, позабыв, какая музыка была!..
Когда он поднимался в беседку, где уже прыгала, согреваясь, девочка, он знал: ничто не помешает ему стиснуть ее худенькое тельце в объятиях его представительной рубахи. И он сделал это, грубовато сломив ее слабое сопротивление («Я вам ее измокрю»). Да уж, сделай одолжение, измокри, и потщательней. Можешь вытереть ею голову, можешь рассеянно изжевать и замусолить воротник, можешь уйти в ней в завтрашний день, чтобы, загорая под его жарким солнцем, промакивать ее жадной тканью драгоценную влагу, по каплям стекающую в пупочек, — и все остальное, вплоть до… (На этих трех точках мастер миниатюры изложил историю дальнейшего возвышения данной рубахи — до первых замет лунного календаря.) И чем глубже узнает ее эта рубаха, тем с большей благодарностью примет ее назад владелец, — ведь отныне и до изветшания память будет брать твой узкий след моментально…
Закутанная в рубаху, согнувшись и положив подбородок на высоко поднятые коленки, она согревалась, глядя в темноту пруда. Вдруг сказала: «Один раз, когда я была маленькая, мы ездили на море. Наверное, весной, потому что было холодно, и после купания папа заворачивал меня в свою рубаху… — Наклонив голову, потерлась щекой о рукав, прислушалась. — Она даже пахла так же…»
О, это был удар! — тем более сильный в своей неожиданности. Рубаха покраснела, уличенная в кровосмесительстве, а пристыженный папа сжал челюсти, многотонным усилием растирая в пыль желание шмыгнуть носом. Он вдруг с реальностью бреда вспомнил тот пустынный пляж, холодный соленый ветер, треплющий линялый тент, и свою улыбающуюся синегубую дочь, которую он обливает пресной, нагретой на солнце водой из перламутрово-серого полиэтиленового мешка перед тем, как завернуть в свою большую рубаху. Рука сама поднялась, чтобы с неведомой дотоле отцовской нежностью погладить мокрые волосы дочери, привлечь ее с мягкой простотой, — но внезапный порыв ветра сдул это, трепещущее от собственной незаконности, родство, — зашумели черные деревья, метнулись громадные тени, рубаха сползла, обнажив лунную лопатку, и под его заботливой рукой ее спина отозвалась мелкой дрожью. Прогнувшись, она ускользнула от ладони, вскочила и, скинув рубаху ему на голову, бросилась в воду.
Снова был пруд, и мужская рука наконец поймала тонкую, скользкую, как весеннее небо, лодыжку, а ее бьющаяся в радостном испуге обладательница смело тонула от смеха, полагаясь на эти сильные руки, чьи пульсирующие пальцы полностью замыкаются на ее талии. И на обратном пути от кувшинок он решился. Поднырнул, поднимая спиной ее ахнувшее тело, приказал обхватить за шею, — только не душить, не то сброшу… Смеялась ли так Европа на спине быка, сжимая его крутые бока поддакивающими смеху коленками и быстро-быстро целуя животиком его спину? Держал ли он свою чугунную голову так же неподвижно, позволяя щекотать его ухо и щеку ее мокрым волосам и прислушиваясь к пальчикам на своей груди? Извиваясь под смеющейся девчонкой, ухитряясь поддерживать ее второй парой рук, прижимая к спине все плотнее, он доплыл и даже поднялся по ступенькам с висящей на шее и болтающей ногами эгоисткой, — выходящий из воды удачливый сатир-самоубийца с натянутой до предела тетивой…
Кажется, он так и донес ее до своей кельи, — хотя она шла рядом, постоянно теряя шлепанец, хохоча и кидаясь виноградом. Он тихо перенес ее через перегородку лоджии, впустил в уже знакомую ей комнату, замешкался сзади. (О чем он думал перед тем, как последовать — все это вроде бы не представляет тайны для столь подверженного эмпатии вуайериста, — но этого страдальца стоит предупредить, что судьба топчется у развилки: так она не задумывалась, даже решаясь на потопы и войны.) Когда он вошел, она уже возилась на кровати, забравшись с ногами и ставя за спиной подушку, — она чуть-чуть посидит и пойдет: поздно уже…
Уже поздно. Он уже подкрадывался. Присел на кровать у ее ног, сразу с креном к этим ерзающим коленкам; смотрел на них, лихорадочно ища какую-нибудь отвлеченную мысль, способную сбить с прыжка хищника, — припавшего к земле и не спускающего глаз с жертвы, весело возящейся в силках кровати. Например: какой терминолог замаскировал эту зарю страшным словом «пубертатный период»? Сухое перечисление признаков: особенно сильно растут конечности (мой жеребенок), отмечается соматическое и психическое беспокойство, велика тяга к приключениям, высоко ценит дружбу, — вот он, большой тяжелодышащий друг, с медленной неуклонностью часовой стрелки он клонится к твоим газельим коленкам — назревает приключение… И уже тронулась и поехала под ногами осыпь, уже пропасть манит сладким ужасом полета, — еще немного, и удерживаемый на цепи зверь потащит хозяина за собой, и он начнет продвигаться куда-то вслепую, бродя губами по теплому трепету, двигая лбом ее слабо упирающуюся ладонь, поднимаясь, вырастая, обнажая — ее тело, свои клыки и когти, — стискивая ее стонущие запястья, раздавливая губы о выгиб ее ребер, выпивая дрожащую линию ее живота, разделяя, раздирая ее сплетающиеся ноги, — о, как забьется ее горячее тельце под его клыкастыми ласками!..
Испугавшись, что движение станет лавинообразным (вспомни о папе!), он фальшиво потянулся и упал на спину поперек кровати. «Эй, так нечестно, — протестующе забила она ногами, — я только что собиралась вытянуть ноги! (Лежащий, не открывая глаз, снова потянулся.) Ах, так? Сейчас же привстань, не то положу ноги прямо на лицо! Бе-е, какие грязные ноги!» — притворная угроза в звенящей струне голоса. Нарастающий рокот, зрители в напряжении, маленькая дрессировщица приближает вздрагивающую ножку к пасти неподвижного, постукивающего хвостом хищника. Тень уже упала на морду, еще одно предупреждение сорвалось в шепот. Ближе… Еще ближе… Касание! Общий вздох ужаса, — метнулась потная лапа, и дрессировщица, взвизгнув, перекатилась на живот, дергая схваченной ногой и радостно скуля. «Откушу», — рычал зверь, пробегая губами по ее пальчикам (кажется, даже боязливо лизнул впадинку подошвы), вызывая корчи и хохот щекотки… Зрители настороженно замерли — пока ничего страшного, но животное есть животное! А что они знают о его чувствах, как передать им всю гамму его переживаний, не сорвавшись с каната выразительной пристойности, когда бьется в руке пойманная жертва, своим запахом и таким манящим трепыханием срывая с цепи натасканного лишь на одно глупого hot dog’a, — и охотник прикрывает пса ногой, чтобы его вид не напугал наивную игрунью, чтобы даже след голодного слюнотечения на наморднике брюк не попался бы ей на глаза…
Все еще не отдавая загорелую драгоценность — пятка в ладони, как сладкий ранет, — он приподнялся на локте. Вдруг притихшая, она смотрела на него блестящими глазами. Осторожно, словно боясь обидеть, потянула ногу к себе — он разжал пальцы, — сглотнула и прошептала, подавая руку: «А поцелуй это…» Он взял ее запястье, попал на испуганную жилку и, уже стоя перед кроватью на коленях, сжал напряженную кисть девочки в своих ладонях, как замерзшего птенца, склоняясь к доверчивым пальцам-крылышкам, слыша, как она перестала дышать, думая о ее губах, чувствуя, как трепещет в его ладонях ее сердечко, уже наверняка зная, что случится сейчас…
Нет, нет, время, не так быстро, умоляю! Творец, давший жизнь нам обоим, сделай приближение besa mano асимптотичным, один кадр в минуту, в день, в год, чтобы я шел это расстояние вечность; сделай так, чтобы, едва прикоснувшись щекой к ее теплому лобному местечку, отлетала голова моей памяти, чтобы взрыв, случившись, контузил нас обоих с последующей амнезией, чтобы назавтра, такие же чистые, мы повторили бы все сначала, — и так ежедневно; а еще лучше — капни на нас сейчас лучшим янтарем, брось эту каплю в океан и через миллион лет, подобрав ее на весеннем пляже, помести вместо старой, захватанной грязными пальцами, пустой Луны. Если не можешь и этого, тогда просто помешай, — она верит взрослой мудрости, но нет ее у меня сейчас!..
И в дверь оглушительно забарабанили. Она вскрикнула, выдернула руку, скатилась с кровати и, взметнув шторы, выскочила на лоджию. Он поднялся с колен (благодарю, благодарю тебя!), подошел на дрожащих ногах к двери, распахнул ее. Ищущий взгляд горничной непочтительно шмыгнул мимо, забегал по комнате: «Дочку поварихи не видели? Мать заискалась». Он криво улыбнулся, оттесняя ее в коридор: «Не видел. Найдется, с подружкой где-нибудь». Закрыл дверь, обернулся. По шторам еще пробегали волны, а возле взбаламученной кровати замерли застигнутые врасплох маленькие босоножки. Он наклонился, и сиротливые близняшки доверчиво отдались ему в руки. Слегка размытые отпечатки непоседливых пальчиков — точная копия остывающих в гипсе его памяти, — я так хочу забрать их с собой, чтобы (если пройду контроль аэропорта с таким странным грузом) каждый вечер в жаркой темноте, направляя на эти контактные снимки рубиновый луч своей мании (не исступление, но вдохновение) создавать голограммы божественных оригиналов, — а великий принцип корреляции Кювье поможет вернуть всю владелицу, всю маленькую богиню… (Д-р Вивимашер уже тычет в меня указкой, поясняя студентам: вот яркий пример того, как загнанная в подземелье любовь к несуществующей у матери ма шер виви переносится на ее символ и подобие — на женскую ногу и женский башмак!)
