Американский флаг поет миру песню про белое А, он весь состоит из звука, света и лучей. Лучей-ключей. Американский флаг — это нотное поле, где звезды играют роль ключа. Пение звезд приходит в белизну мира и растекается продольными реками крови, текущими меж молочных берегов.
Что-то упало. Мы тоже упали и сплелись на дощатом полу, как две змеи. Секс наш был таким, как если бы Христос расхохотался, а боги-олимпийцы расплакались. Все перевернулось. Страшный ядерный гриб любви встал над сердцем. Безграничная любовь. Атомная. Та, что все вещи превращает в тени. Sex is sweet, love is bitter. Горько-сладкие дела. Горько-сладкие тела. Я прошел сквозь ее девятнадцать лет жизни словно с закрытыми глазами, ощущая лишь запахи: запах тонкого январского снега на асфальте Мэдисон-авеню. Я слышал скрип узких черных ботинок Монти (он любил часами ходить взад и вперед по коридору особняка, размахивая руками, словно желая расправить свой горб, модно одетый для того, чтобы поздно пойти на вечеринку), а она была тогда совсем ребенок. Я наблюдал ее секс с Ричардом Коссом, сорокапятилетним наркоманом и фриком из Бравады, затяжной секс, похожий на затяжные кислотные дожди, секс тревожный и сонный одновременно — сонный, потому что оба были под наркотиками. Love is bitter. Sex is better. Better than letter. А теперь вот я вставил свой ключ в эту замочную скважину, и волшебная дверца открылась, и я был как Алиса, заглядывающая в потайной сад Страны Чудес. Там белые розы красили в красный цвет.
Ее первый ЛСД-трип на крыше кампуса. Ее галлюцинация об окровавленном лотосе и об американском флаге, одиноко умирающем на Луне. Его безжалостные астронавты оставили в одиночестве умирать на Луне. Ночные разговоры с господином Марксом и с белым хомяком. Одиночество. Смерть белого хомяка. Встреча с Хомским. Южный взгляд Маркса. Ненависть к отцу, презрение к матери. Ссоры, ссоры… Кроссовки, демонстративно купленные в дешевом супермаркете — дочь миллиардера… Извращенные развлечения с Монти и с его подругой-японкой. Успехи в школе. Успехи, успехи… Огромные букеты свежих цветов во всех комнатах особняка. Мокрое шоссе. Данлопские шины, отдаленное предвкушение счастья.
Ее белая футболка с короткими рукавами, в которой она скиталась по Мексике, — на этой футболке Сапата и Диас изображены целующимися (причем у обоих из носа, из левой ноздри, стекали струйки крови), а она все блуждала по красным пустыням, по зарослям чапарраля, в сопровождении оруженосца — худого студента по имени Санчо Панса: и там случился кроваво-красный рассвет, когда подростков навестил один особый старик — сам дедушка Мескалито.
Ее любовь к Ричарду Коссу, кинорежиссеру, родившемуся в Браваде (Нью-Мехико) и снявшему в Голливуде пару фильмов категории Б.
Как можно презирать Голливуд или лишь бездумно развлекаться его фильмами? Ведь в этих американских фильмах звучит крик о помощи — разве вы его не слышите, дорогой Пасечник? — тоненький захлебывающийся крик. А также в этих фильмах звучит другой голос — голос богов, диктующих миру свои приказы.
Свобода, Господи, какая безграничная свобода!
— Я кричала? — спросила она хмуро.
— Нет. Ты ни разу не произнесла названия тех мест… тех селений, о которых ты говорила.
— А, селения… Аманаута, Похос, Сурго и прочие? Таких селений нет, а может, и есть — не знаю. Я соврала, никогда я ничего такого не выкрикивала. Я выдумала все эти названия. Эти зловонные южные города и сонные партизанские деревни существуют только в моих фантазиях. Моя игра, не более. На Земле больше нет деревень, где и вправду борются против мирового спрута. Всем известно, что Капитал сам оплачивает все атаки на себя, поскольку он в них экономически и идеологически заинтересован. Маркс правильно написал, что в основе мира капитализма лежит истерика, структура психоза и горячечное стремление к самоубийству. Спрут никогда не позволит убить себя, потому что он сам увлечен этим делом.
Но его самоубийственные игры длиннее, чем полагали ранние коммунисты, и вовлекают в себя всех и вся. Маркс — великий поэт, а лучше поэта не скажешь о грусти конца. Вы, конечно, совсем не похожи на партизана из джунглей, но это неважно… В тебе есть что-то странное, какой-то осколок революции… Настоящей борьбы нет, но есть ее возможность. Возможность ценнее самой борьбы, потому что борьба может продаваться и покупаться, а возможность борьбы не продать и не купить — она ускользает из рук, она живет в душах людей, как тайный огонь. Идите в дом. Я скоро приду. Хочу посидеть одна среди бутылок.
послушался. В первый и, возможно, последний раз я сейчас войду в этот дом. В мой родной дом, где я никогда прежде не бывал. Я вошел. В большой гостиной пылал камин. Гости оживленно общались друг с другом, радостно деля участь совместного опьянения. Все здесь было деревянным, из старых и драгоценных пород дерева.
Ко мне подошел Крис Уорбис и, широко улыбнувшись, сказал:
— Мистер Корлеоне, отец приглашает вас в свой кабинет. Он хочет выпить с вами по рюмочке. Вы ему понравились. Я провожу вас.
Мы прошли по коридору и вступили в кабинет, огромный и полумрачный, словно пещера. Уорбис-старший сидел в кресле, намереваясь угостить меня коньяком.
— Я восхищен вашим домом, — сказал я, поддавшись очарованию полутьмы. — Это поистине волшебная шкатулка с секретом.
— Да, секретов полно. Аромат старины и прочее, — кивнул Уорбис. — Но, честно говоря, весь этот старый стафф давно прогнил и полон фальшивками. Пора стряхнуть пыль с матушки Европы, а? Я купил этот дом ради места — оно великолепно. Честно скажу: преодолеть косность здешней бюрократии — адский труд! Бюрократы, впрочем, везде одинаковы, вы знаете. Но я умею бороться: здесь будет небоскреб. Да, первый настоящий небоскреб над Прагой. Чудо современной архитектуры.
Он нажал на кнопку, и на большом экране явились виды ослепительного гиганта.
— Значит, этот дом обречен?
— Он только кажется древним. Всего лишь подделка конца девятнадцатого века. Строил один французский оригинал, любитель старины. Впрочем, я тоже нахожу, что в нем что-то есть. Имеется идея, и неплохая: на сто одиннадцатом этаже небоскреба сделать зимний сад с колоссальной оранжереей, посвященной растительности джунглей, и туда перенести этот домик: пускай в нем живут попугаи. А, как думаешь? Другой вариант: перевезти его в Штаты, я бы поставил его в одном из своих парков. Видите, я тоже забочусь о сохранении старины. Но Прага должна обновиться: здесь слишком затхло. Люди хотят работать, хотят делать бизнес — это главное. Сюда должен ворваться ветер перемен. Нельзя жить и делать бизнес в трахнутом музее. А?
Я молча внимал этим речам, а он продолжал их быстро, но без горячности, сверля меня взглядом своих холодных выпуклых глаз; в те же моменты, когда он прерывал себя вопросами (типа «А?» или «Разве не так?»), его взгляд становился каким-то аскетически равнодушным. Впрочем, все же полыхал бешеный энтузиазм в этом скоте.
Уорбис странно смотрел на меня сквозь поток моих мыслей. Разговор выходил как-то не по-американски pointless.
— Вам понравился мой дом и… кажется, вам понравилась моя дочь? — неожиданно произнес он. — Она умная и талантливая девочка. Простительное для молодости увлечение: ее восхищает пустая болтовня интеллектуалов, но это пройдет. Вы ей тоже понравились. Этот дом и сад наполнены камерами слежения — страсть моего сына Монти. Элли знает об этом, и ей нравится шокировать нас. А вы самец, старина!
Он порнографично осклабился и потрепал меня по плечу. Меня словно вморозило в глетчер от всего этого. Но в то же время было как-то все по хую.
— Признайся, ты наложил в штаны, парень? — расхохотался Уорбис. — Погоди, я еще так разоткровенничаюсь с тобой, что ты тридцать пять раз в уме напишешь завещание.
Внезапно лицо его совершенно похолодело.
— Меня каждый раз коробит, когда Элли развлекается с болтунами и заумными еврейчиками, но вы — другое дело. Наконец-то она клюнула на парня, который занимается истинно мужским делом. Да и голодранцем вас не назовешь. Вы человек обеспеченный, практичный. Буду рад, если у моей дочери появится такой друг. Я все про вас знаю, мистер Короленко, — он просиял улыбкой.
— Второй раз за сегодняшний день я слышу эту фразу, — сказал я. — А я к таким фразам как-то не привык.
— Не скромничайте. Вы — убийца. Профи. Уважаю. Заказ на Орлова вы получили из кругов, близких к российскому правительству. Но эти круги похожи на рукава шубы, куда всегда можно просунуть руки. Я иногда просовываю свои руки в эти рукава — погреться. Это я сделал так, что вам заказали Орлова. Орлов сделался неадекватен, это шлак, который следовало смыть. Это следовало совершить, к тому же я хотел посмотреть вас в деле. Вы хорошо работаете. У меня к вам новое предложение.
