— А кто такой ирландец?
— Продавец в liqueur-store напротив. Я у него до Рабиндраната отоваривался. Пока Магги с ним не снюхалась.
Съехав на стуле, я глядел лишь на его ноги, не поднимая взгляда выше колен. Он непрерывно двигал ступнями, притопывал ими, шевелил пальцами, закладывал самый большой палец на два следующих по величине. Серые брючины покачивались над молочными кубанскими лодыжками, поросшими блондинистыми волосами. Голос его доносился до меня невнятно и кусками, как болтовня доносится с высокого этажа до уличного прохожего, выпадая из открытых окон…
А чем, собственно, его видение мира безумно? — осмелился я наконец сформулировать свою мысль. Жизнь Вильяма Казакова пронизывается силовыми полями, исходящими от двух женщин — мамаши и Магги. Мамаша, очевидно, имела такое сильное влияние на сына при жизни, что, и физически скончавшись, продолжает смещать Вильяма и отклонять. Магги, разумеется, мирно себе проституирует, не помышляя об обитателе соседней комнаты, вспоминая о мужчине с седыми волосами, лишь встречая его в холле или в elevator. И вовсе она не помышляет о захвате его комнаты. Это старомодное заблуждение Вильям Казаков вывез из слаборазвитого Советского Союза, где жилплощадь во времена его юности была дороже драгоценных камней. Это там соседи десятилетиями вынашивали коварные планы с целью погубить соседа и захватить его жилплощадь. Интриговали, запугивали, отсасывали керосин из примусов и плевали в борщи. Борьба велась всеми способами, от обращения к знахаркам до мордобоя, убийств и нелегального прорубания дверей в стенах. Магги, может быть, ни о чем не думает, просто не умеет думать. Ничего удивительного, б’ольшая часть населения земного шара не умеет думать. Может быть, Магги drug-addict[11] и все ее счастье в мире заключается в ежедневной порции героина. Или она алкоголичка — черные часто бывают алкоголиками — и целый день лакает «Порто»… Ей наплевать, куда приходить отсыпаться утром. Если однажды она обнаружит, что может платить за лучший отель, она переедет в лучший. А скорее всего — в худший… Черные проститутки обычно опускаются по социальной лестнице, а не поднимаются по ней…
Но это я так думаю. Для Вильяма же Казакова Магги — Цирцея, превратившая мужчин отеля и хозяина liqueur-store в свиней. Индийский бог — Вильям Казаков живет в напряженном мире, пронизанном пересекающимися и взаимовраждебными силовыми линиями и полями. Камень мостовой влияет на подошву мистера Казакова, запыленное дерево в Централ-Парке источает едкие слабо-зеленые биоволны и может дурно повлиять на голову мистера Казакова, если мистер задержится под его листвой. Я вспомнил, как он, я и еще несколько эмигрантов расположились однажды ка пикник в Централ-Парке. Через четверть часа (он все время подозрительно задирал голову) Вильям предложил нам сменить место. «Это плохое дерево», — сказал он и хмуро указал на самое обыкновенное старое дерево над нами. Индийский бог живет в мире, где каждый звук и всякое цветовое пятно имеет значение. Каждый удар, трение, касание предмета о предмет происходят не просто так, но с тайными целями. И цели эти известны Вильяму Казакову. Магги, оттопырив черный пухлый зад, возвращается на рассвете домой, усталая и пьяная, царапая каблуками moquette в коридоре. А мистер Казаков не спит, жилистым заряженным нервностью стейком лежит меж двух простыней и видит Магги-Цирцею сквозь стену. Всякий каблук Магги выдирает не мелкие шерстинки синтетического moquette, a вычесывает блошек из метафизического подшерстка мира. И никто никогда не убедит мистера Казакова, что это не так.
Вне сомнения, Вильяма Казакова считают в отеле чокнутым, основываясь на его сверхчеловеческом высокомерном поведении. Считает его чокнутым и Магги. И я считаю его чокнутым… Себя я считаю нормальным человеком, пусть и потерпевшим только что жизненное поражение. «Мамаша»? Моя мать менее важна для меня. Она живет в СССР, куда я никогда не смогу попасть. Три года я не видел мою «мамашу». Скоро, как на счетчике такси, цифра лет сменится: «4», «5», «6»… Фактически мать мертва для меня, и несколько писем в год, мною получаемые, вовсе не непреложное доказательство ее существования. Если кому-нибудь вздумается меня дурачить, присылая мне письма и после смерти моей матери (предположим, с болью в сердце, но предположим), это будет сравнительно легко сделать. Я верю в существование моей «мамаши», не видя ее, Вилли верит в существование своей. И он совсем не намного отклонился от нормальной логики.
До того как я заметил фигуру Казакова на желтом фоне параллелепипедной дыры, ведущей в peep-show, что делал я? Я шагал и злобно ругал вслух свою бывшую жену. Я обвинял ее в том, что я живу один, без женщины, что интервью со мной не напечатала «Village Voice», я нелогично обвинил ее даже в этом депрессивном потопе с небес! В том, что небо над Нью-Йорком уже неделю черное!.. Вильям верит в то, что Магги отравила его ядом, подсыпанным в алкоголь, снюхавшись с ирландцем. Я верю в то, что моя женщина отравила мою жизнь, сделала мое существование больным, смертельно опасным, снюхавшись с французом. Я, правда, виню ее больше, чем француза. Но ведь и Вилли больше винит Магги, чем ирландца. Я считаю, что жена ушла от меня с целью заполучить богатого мужа. Вильям считает, что Магги пыталась отравить его с целью заполучить его комнату. Его аргументы столь же весомы, как и мои. Или столь же безумны…
На деле же мир равнодушно плещется вокруг. Иллюзии Вилли, мои иллюзии — это мы их создали сами. Мы — создатели наших миров. Мы с ним одинаково безумны или одинаково нормальны…
— Понял? — закончил он фразу, которой я не услышал. Как и сказанные им до этого десятки фраз.
— Понял.
— А ты говоришь.
Вилли расстегнул пиджак и ослабил галстук. Он методически скреб босыми ступнями о старый moquette комнаты, разводя их в стороны от ножек стула и вновь сводя. Отхлебнув «жидовского сладкого», он, словно дегустатор, ополоснул рот вином. Лицо его выражало удовольствие. Пыльные коридоры отеля (край платья Цирцеи-отравительницы спешно утягивается за угол), ирландец (обязательно рыжий), восседающий за кассой liqueur-store, гнилозубый Рабиндранат, целующий ему руку, — напряженный хичкоковский мир, окружающий его, нравился мистеру Казакову. Ему хорошо было жить в таком увлекательном мире. Я был готов забить пари на бутылку «жидовского сладкого».
Мы допили вино, и я встал. Он был суровых нравов. Он никогда не оставлял товарищей у себя. У него было достаточно подушек и матрасов и мягкой рухляди, накопленной за годы безвыездной жизни в этом клоповнике. Но мамаша раз и навсегда наказала ему не оставлять товарищей на ночь. «Это цыгане ночуют табором, Вилик», — может быть, сказала ему мамаша.
— Я повалю, — сказал я.
— Я выйду с тобой. Хочу пробздеться.
«Пробздеться», возможно, принадлежало словарю его отца, о котором Вильям Казаков никогда не упоминал. Да и был ли у него отец? Не зачала ли «мамаша» от Святого Духа?
Он не стал заматывать ноги в газеты. Сменил шляпу. Мы вышли. Все так же лил дождь.
Мы прощались на углу 34-й и Пятой авеню, когда шумная толпа молодежи, выплеснувшаяся из диско, окатила нас. Поднырнув под мой зонт, молоденькая, красноволосая панкетка с цепями вокруг шеи и бритвенными лезвиями в ушах, ударилась о широкую грудь кубанского казака. Подняла глаза на суровое лицо. «What a man!» — взвизгнула она в истерическом восхищении.
Вилли брезгливо оттолкнул девчонку. «Мамаша» таких не одобряла.
The death of teenage idol
В холле отеля «Меридиэн» первой я увидел Брижит. Ярко-рыжая грива лилась с нее над головами народа. «Эди!» Ирландская девушка махала мне рукой.
Преодолев препятствия, мы сомкнулись. Одно из преодоленных препятствий ругалось рядом с отдавленной ногой. Не обращая внимания, мы тискались и взвизгивали. Целуя представительницу нью-йоркского панк-движения, я чувствовал себя так, словно встретил сестру, остававшуюся продолжительное время на дальней стороне глобуса. У нас всегда была друг к другу сильнейшая симпатия, и только наличие Дугласа и Дженни ограничивало нас. Прекратив тискаться, мы оба застеснялись проявленных только что чувств.
— Дуг в кафетерии, — сказала она и показала рукой в глубину отельного брюха. Мощным коротким отростком располагался там новенький пищевод. Мы пошли в него.
— How are you doing, man! — прокаркал Дуглас, одной рукой стуча меня по спине, а другой устанавливая на самообслуживающийся поднос жирные сладости — пышно залитую сиропом ромовую бабу в двух экземплярах:
— Good-looking, Эдди, как всегда… плюс европейский шарм…
Голову Дугласа прикрывала бейсбольная кепка, торс обтягивала черная t-shirt с белыми буквами «Killers World Tour».
— Нужно выпить, — сказала Брижит. — Возьми вина, Дуг!
— Вино, да, Эдди?
Я кивнул.
— Ты у нас француз теперь. — Дуглас загоготал. — А я по-американски, пиво. — Дотянувшись до бутылок вина, он взял одну. — Одну, две, Эдди?
