– Когда следующая?
Полина хохотнула.
– Завтра, дорогой, завтра.
– О, как! Ну, тогда пошли на автовокзал. Где он тут?
– Ближайший? В Новгороде. Или в Чудово. Тут недалеко. Час езды всего.
– Проблема-а-а…
– Да уж. Мобилы наши, как ты, наверное, догадался, здесь тоже связь не ловят…
– Может, автостопом попробуем?
– А денег у тебя сколько?
Я порылся в карманах.
– Сто пятьдесят три рубля.
– И у меня сотня с копейками. На такси маловато. Давай попробуем автостопом!
Мы вышли на трассу. Голосовали и голосовали. За целый час голосования остановилась одна машина, в которой сидело трое сынов гор.
– Поехали, красавица! А мальщик в следующей…
Вслед отъезжающей тачке Полина показала отогнутый средний палец.
– Что за черт, а? Бесполезно. Может, к хозяевам этого хуторка попросимся?…
Я кивнул. Мы опять зашагали в деревню.
Постучались в дверь дома, у которого был флюгер-петушок на крыше.
Открыл бухой в зюзю Хозяин. Уперся плечом в косяк и смотрел на нас мутно, воспаленно. В правой руке Хозяина – топор. Окровавленный. В левой – безголовая курица. Тельняшка в алых брызгах. Кирзовые сапоги.
– Че?
– Позвонить, – заикнулся я.
– А ну!!! – заорал Хозяин и замахнулся топором. – Я вас, духи!…
Я сгреб Полину в охапку, и мы снова побежали. Вариантов у нас было немного.
Точнее, один был вариант. Дом с круглым окном.
Стены дома покрывала мшистая дрянь. Цветовой ряд колебался от ржавого до сине-зеленого. Нижний этаж был завален битым кирпичом, бутылочным стеклом и рулонами пожелтевшей бумаги. На верхний этаж вела лестница. Поднялись. Там были остатки кровати и кресел. В проеме круглого чердачного окна замер голубь. Мы напугали голубя, и он, улетая в небо, обосрал полусгнившую раму. Я изучал дом уже не как декорацию, а как наше временное пристанище. И пристанище это меня не удовлетворяло.
Смеркалось.
– Холодает, – сказала Полина, ежась и поправляя шарф.
– Костер разведем.
– Прямо тут?
– Нет, зачем. Дыма будет много. У входа.
Наносили сучьев и палочек. Для растопки использовали пожелтевшую бумагу. Благодаря дурной привычке Полины – была зажигалка. Когда наш костер занялся, я, оставив Полину следить за ним, понесся в единственный деревенский универсам.
– Попробуй дозвониться до города! – крикнула мне вслед Полина.
В магазине купил буханку хлеба, тушенки в замечательной банке, которую можно взломать без открывалки (есть кольцо на крышке), печенье и коробку дешевого красного вина. Израсходовал почти все деньги. Остался сороковник на взятку контролерам в электричке. Завтрашней электричке…
– Нельзя ли от вас позвонить? – спросил я у обрюзгшей тетки, стоящей за прилавком. – Понимаете, мы от транспорта отстали…
– Понаедут, наркоманы…
– Да с чего вы взяли, что я – наркоман! – возмутился я.
– А вся молодежь, которая тута, – наркоманы! – сказала тетка. – Ненаркоманы свалили давно. И не тявкай!
– Есть телефон у вас? Вы разрешите позвонить или нет?
Тетка уперла руки в боки. Долго меня разглядывала. Что-то, наверное, такое увидела, потому что черты ее лица смягчились:
– Вон, в каморку пройди…
И в этот момент что-то хлопнуло и свет в магазине выключился.
– Ай, твою в хвост и гриву! – завопила тетка. – Опять лектричество отрубили. Монтеры, сукины дети! Все, мальчик, вали! Закрываюсь я. Не будет никакого телефона.
Я развернулся к выходу. Тетка причитала уже в спину:
– Сукины дети! Опять кино мое пропущу! Во всем селе, третий раз за неделю!…
Приперся к заброшенному дому с пакетом и плохими новостями.
Полина кивнула:
– Окна погасли. Отрубили?
Я сказал, что да, отрубили. Полина вздохнула.
– Это похоже на фильм ужасов. Деревня тебя не отпускает, и ночью из подвалов начинает выбираться нечисть. Жутковато мне.
– Да не бери в голову, – сказал я, отчаянно бодрясь. – Есть жратва и вино.
– Жратва и вино – это прекрасно, – философски заметила Полина.
Сучья и палочки в костре весело потрескивали, разбрасывали искры. Дым поднимался вертикально. Это к морозу, если верить учебнику природоведения за второй класс.
В тот вечер мы здорово напились. Костер догорел.
И нам было очень холодно. Темно. И у дома этого – необычная энергетика!
Наверное, это что-то объясняет. Хотя, я не уверен…
Когда я почувствовал ее мягкие, чуть сладковатые от вина губы – я снова был счастлив. Когда это закончилось, где-то на самом верхнем этаже – я плакал.
Полина курила и смотрела на огонек сигареты. Огонек подрагивал. Он был слабый, этот огонек. И он скоро исчез.
Я никогда так не боялся рассвета. Но солнце взошло. Как всегда.
На обратном пути Полина не предложила мне наушник. Фотографии, сделанные в тот день, я не увидел никогда. Фотографии так легко можно удалить.
Делитнул абзац, рухнул на диван и уставился в стену. Обои с угла отклеивались. Я посчитал количество розочек на обойном полотне. Их было тридцать шесть с половиной. В комнате уже царил полумрак, и экран ноутбука светился каким-то болезненным светом.
Я подумал, что неплохо бы прогуляться. Третьи сутки не выхожу из квартиры.
И все-таки апрель наступил. Отпраздновали двухсотлетие Гоголя. Портрет влюбленного в Невский проспект сочинителя занимал рекламные стенды. Николай Васильевич походил на злобного птенца, которого обделили червячком. Апрель наступил, и я решил сменить обмундирование: полез в шкаф, вытащил свою любимую толстовку с капюшоном и весенний пиджак. Это маскировочный пиджак. Надевая его, моментально становлюсь будто нищий философ-социалист, пишущий диссертацию на тему “Критика анонимного”, и родная милиция зрит сквозь меня.
Пиджак очень теплый в елочку, коричневого цвета и куплен в секонд-хэнде за смехотворную сумму; имеет пять карманов для всего, клетчатую подкладку, натуральные кожаные вставки на локтях и застегивается на три костяные пуговицы. В тон к нему очки-велосипеды с желтыми стеклами, приобретенные на блошином рынке. Ботинка до блеска – и вперед! Девчонки – штабелями при виде этакого красавца.
В темной прихожей я наступил на швабру с непомерно длинной ручкой, которая, скакнув вверх, ударила меня по лбу и вдобавок оставила трещину на левом желтом стекле.
Очки пришлось снять.
Миновав пахнущий потерянным временем и кошками подъезд, вылетел на улицу.
Проспект был ярко освещен. Люди, учуяв настоящую весну, широко улыбались. Я отправился куда глаза глядят. И тоже улыбался. Житие мое на какое-то время относительно устаканилось. Дышалось мне легко, и деньги не лезли в карман.
В самый маленький внутренний карман…
Я сделался вольным копьем. Сценарий, который накрапал за одну ночь, приняли. Это была абсолютно нелепая история об автокатастрофе, ремейк крыловской басни про лебедя, рака и щуку. Телевизионщики во главе с Аллой Селипердовой покивали, посмеялись и выплатили аванс. Я обрадовался, что не надо больше таскать строительный мусор. Распил с Мистером Штыком пузырь виски с лошадью на этикетке. Благосклонно внял поздравлению. Наутро зарекался пить этот поганый вискарь…
Отныне мой день проходил так. В девять – подъем, контрастный душ, зарядка (уже на четвертый вольнокопьевой день этот пункт самопроизвольно вычеркнулся), кружка горячего кофе, ноутбук на самодельном журнальном столике и – сочиняй себе всякую бредятину до полудня. Затем обед, чтение биографий и двухчасовой сон. Ужин. После ужина я гулял, выпивал где-нибудь кружечку пива. Иногда забредал в кино на премьеру. Ближе к вечеру слал электронные письма друзьям-приятелям в другие города. Играл в шахматы.
И пока меня этот распорядок вполне устраивал.
Что и говорить, я жил-был круче молодого Хемингуэя в Париже.
Лишь в последние три дня режим сбился. Я придумывал свою историю. Не заказную. Это было занятно. Взыграли графоманские гены…
Я пофланировал вдоль Грибанала, дошел до Михайловского сада, и тут мне позвонила матерь. Звонила она настойчиво, и в итоге я нажал кнопку ответа.
– Привет.
– Ты когда-нибудь образумишься?…
И пошло-поехало. Почему, как только ты рискуешь жить по-своему, не оглядываясь на так называемых нормальных людей, тебя начинают гнобить?! Причем родители стараются пуще остальных. Призывают закончить какой-нибудь институт! Ну на какой он мне? Отпущенный организму срок и без того короток. Стоит ли растрачивать время на нудных лекторов, обслуживающих нашу смердящую образовательную систему? К практике их нудятина не относится. Ладно. Терпи. Терпи снисходительное похлопывание по плечу, мол, юн и глуп, не видал больших этих самых; терпи речи-запугивания будущей неустроенностью; терпи и не реагируй на эгоистичные их уговоры…
– Тебе плевать на всех, кроме себя, – завершила матерь отповедь и вдруг заплакала в трубку. – Плевать, плевать, совершенно плевать на всех, кроме себя…
