И еще. Еще Джорсон ронял посуду. Вымытая башня из тарелок рушилась, приходилось перемывать. Посуда была пластмассовая, но лучше бы она билась!
И вот однажды Максим подумал, что он ничуть не лучше Джорсона.
Простая мысль. Но отчего-то стало легче.
Что узнал он за эти полгода, как изменился? Он не способен был мыслить, — каждый день думал только об одном: как бы ему не сорваться, как снова не запить. Он изматывал себя сверхурочной работой и вечером торопился рухнуть в постель.
По ходу дела из спортивного интереса он решал задачу коммивояжера в неоднородном пространстве — проблему оптимизации перемещений по заданным правилам движения. Карта города целиком помещалась в его мозгу подобно отпечатку пальца, который то сильнее, то слабее давит на стекло. Вся система городского кровотока мыслилась им как система со сложной функцией давления: пробки, улочки, по которым удобнее двигаться пешком, чем на машине, подъемы-спуски, петли кварталов — все это хором увлеченно формулировало для него задачу на оптимизацию времени. Это тем более было интересно, что решалась она с помощью тех самых алгоритмических принципов, которые были им разработаны для временных проекций генетического кода.
Все, что он раньше — со студенческих времен — знал об этом городе, уже давно поблекло. Город заново открывался ему — теперь пунктирным фильмом, составленным из его поездок с пиццей по разным адресам. Скоро он узнал всех постоянных клиентов. Узнал все тревожные места, где не обходилось без проблем. Иногда — в зависимости от настроения и времени суток — он не отказывался и решался навестить джунгли, скажем, улицу Turk, или злачный термитник, построенный по программе Кеннеди в 1960-е годы, на Buchannan, куда полицейские входили только при полной штурмовой амуниции. Максим увлеченно летал по своим оптимизационным траекториям по городу и как-то раз установил рекорд пиццерии по доставке: четыре адреса он обслужил за двадцать три минуты. Среди его клиентов были разные типы. Он мог доставить пиццу и в роскошный особняк на улице Калифорния, где рыжий мальчишка, посланный родителями, присваивал его чаевые, — и в дом-муравейник, где живут старики и многодетные трутни, проедающие социальное пособие.
В одном из таких домов его клиентом был бодрый старик лет семидесяти, который всегда держал дверь в свою каморку приоткрытой. Он вечно сидел в купальном халате перед телевизором у журнального столика, на котором раскладывал пасьянс из колоды эротических карт. Старик обычно давал двадцатку за пепперони и отказывался от сдачи. Однажды он выругался по поводу новостной сводки на CNN, и Макс узнал, что идиома running around a bush означает — «топтаться на одном месте». Так старик съязвил относительно политики президента.
Как-то раз Максу пришлось доставить пиццу в квартиру, дверь которой вдруг отворила… его жена. Она стояла спиной к окну, залитому солнцем. Объятая снопом света, она была похожа на Нину. Макс отпрянул, но потом услышал чужой голос и вынул из термоса-сумки пиццу. Спускаясь по лестнице, почувствовал, как встал в горле ком.
Многие доставки были яркими вспышками, они шли чередой в несколько кадров. Вот он паркует машину, выходит, идет к подъезду, поднимается на лифте или по лестнице, дверь приоткрывается, он обменивается с клиентом несколькими словами — приветствия и прощания, бегом обратно… Только что мелькнувшая узкая щель в чужую жизнь оказывалась тем очередным тонким сколом, который все четче очерчивал образ города.
Максим рассказал об этом Барни. Тот загорелся идеей сделать фильм на основе приключений разносчика пиццы. Он сказал, что должен одолжить у кого-нибудь приличную камеру и поездить вместе с Максом, следуя за ним на два-три шага сзади. Макс отшутился. Но теперь только и думал о том, что он проник всем существом в странный фильм, полный стороннего увлекательного воображения.
В этом фильме не было ни жены, ни детей, ни папы, ни мамы, этот фильм был похож на ту область, где пребывала душа до рождения.
В этом фильме птицы святому Франциску рассказывали о городе — кто и чем в нем живет.
В этом фильме Иван Бунин бродил по улицам в поисках своего персонажа.
Над этим городом легкое небо несло Андрея Болконского, взятого под Аустерлицем.
В этом фильме шаланды, полные китайцев-нелегалов, в ночном тумане выбирались с океанского рейда на окраины Presidio.
Святой Франциск бродил в тумане, ориентируясь по шуму прибоя.
Китайцы наполняли мошну бунинского торговца дешевой рабочей силой. И в стеклянном бивне вытачивали этот город.
В этом фильме мост Золотые Ворота летел в царстве воздуха и света. Если пролив наливался туманом, если облако восходило выше полотна моста, то не было уже видно ни берегов, ни неба, ни воды — только верхушки опор показывали направление бегства.
Мост казался милей вечности. Каждое утро Макс приближался к нему во время легкой пробежки. Садился на скамейку над обрывом. Взгляд его реял над заливом. Позвоночник протяжно стремился уподобиться мосту.
Справа корабли шли в солнечном штиле залива, чтобы застыть на Оклендском рейде. Гигантский танкер стоял у терминала. Нефтепровод алчно отсасывал матку в резервуары «Шеврона». Иона копошился в осадке и клял капитана.
Максим постепенно осознал, что не способен уже отличить прошлое — от небывшего, настоящее — от хлеба; будущее — от мерзлоты. Облегчение еще не наступило всерьез, но жизнь ему уже казалась третьим берегом, именно что мостом. Что соединял он? Живое с неживым? Начало с истоком? Математику с человеком? Воскресшего человека с человеком живым? Его — с Ниной, с семьей? Макс знал, что ответ не будет простым.
А пока он искал только точку покоя. Он чуял, что в этом городе он способен обрести успокоение. У него уже имелись успехи: он все еще не пил, и ему все легче и легче становилось удержаться. Уже два раза было так: покупал бутылку Guiness, приезжал домой, выходил в садик, открывал и вдыхал аромат из горлышка. А потом нагибался и опрокидывал ее под куст, прислушиваясь, как пенится и мягко булькает вкусное пойло…
Ледяное океанское течение, соседствуя с мелким, прогретым у Беркли заливом, рождало точку росы над городскими холмами. Вот почему с окраин город выглядел котлом, полным кипящих облаков, которые зародились у земли и пошли на взлет.
Океанский простор питал взгляд. Сонмы волн шли свинцом в горло пролива. Немые пепельные кручи разворачивались над севером и обкладывали небесный фарватер над пролетом в залив. Холмы — Телеграфный, Русский, Дворянский — тянулись к облакам.
Береговая линия в нескольких местах прерывалась военными укреплениями. Орудия были сняты, на бетонных площадках установлены скамейки. С них открывалась крутизна обрыва, покоренная соснами, чьи кроны были зачесаны бризом — к суше.
Во время наступления тумана окоем затягивался. Над мостом рассыпался жемчуг фонарей. Туман вливался в ложбины ландшафта.
Пожирая пространство, мгла обкладывала город. Туман проникал во дворы, вдавливался в окна, просачивался в сны и делал прозрачными вещи.
Лицо становилось влажным, как от слез. Постель сырела. У входа в залив, в самом сердце туманной прорвы, мучился тяжко ревун.
Иногда туман, разряжаясь, приподымался и зависал. Грузное облако отчаливало.
Холмистый город выглядел, как молочный залив. Соты огней сочились на рубках семи лайнеров-небоскребов.
Тишина. Дорожные пробки ползут сгустками перламутра.
Танкер идет на ощупь под мост. Пропадает.
Гигантская горлинка ходит в тумане, клювом вздымает на пробу прохожих — ищет святого Франциска, — как семечку в жмыхе.
Прохожий со страху становится на четвереньки.
В тумане однажды Макс встретил точно такого же разносчика пиццы. Он шел по улице, застланной матовой толщей, всматривался в адресные таблички и вдруг впереди увидел спину — красная майка, в левой руке несет сумку-термос. Макс хотел окликнуть парня, но замер — и раздумал.
Переулок. Фасад. Парадное. Все отыскивается по отдельности, почти на ощупь. Туман сильно близорук. Решетка ограды; лампа под сводом. Домофон загудел, щелкнула калитка, и дверь впустила его.
Второй месяц он носил сюда, в подполье любви, итальянскую чесночную пиццу. Он привык, что не достучаться — любовь требует черепашьего всплытия к яви. Здесь жила парочка влюбленных — они вечно ему открывали в полуголом виде, кутаясь в одеяло. Чаевых не жалели. Девушка однажды спросила о его акценте.
«А! У меня бабушка русская. Бабушка!»
Смоляные волосы, миндалевидные зеленые глаза.
Но самый странный случай произошел с ним в «Донателло». Дорогой отель, своего рода палаццо, — в холле рояль, в лифте Перселл, повсюду драпировка. Везде зеркала, зеркальные двери, — все это формировало в узком коридоре головоломку пространства.
