– Я знаю. Говорят, у него водятся деньги, – добавила жена.
– О-о! Как меняются времена!
Он взял письмо, надорвал немного конверт. Но как это часто бывает, когда человек получает неожиданное послание, ему захотелось, еще не распечатав его, угадать содержание.
Во время оккупации Алекос восхищался Фанасисом Пикросом. В Фанасисе было что-то молодцеватое; наверно, такое впечатление создавала его грудь колесом, выражение лица, манера держать автомат и отдавать приказы подчиненным. Тогда, может быть из болезненного самолюбия, Алекос скрывал свое отношение к нему. Сам он ощущал свою неполноценность по сравнению с товарищами, сражавшимися с оружием в руках. Ведь он входил в группу пропагандистов, писал революционные стихи и пьесы, распространял листовки, но до декабрьских событий ни разу не держал в руках пистолета. Правда, он утверждал, что интеллигентные люди приносят больше пользы делу революции, даже, вероятно, верил в это, по тем не менее чувствовал себя ущемленным каждый раз, как видел Фанасиса. Хотя он и не признавался себе в этом, ему казалось, что сам он не такой сильный и храбрый, как его друг, и страдал от сознания собственного ничтожества.
В тот период жизни Алекос поклонялся многим кумирам: политическим деятелям, революционерам, писателям, героям! Но молодежь, настроенная романтически, как и Алекос, слишком легко создает себе кумиров. Она выбирает их в соответствии со своими идеалами, не имея терпения дождаться проверки их временем, которое выносит окончательный приговор человеку. Но он был молод и восторгался Фанасисом. И поэтому жестоко разочаровался в нем, когда вскоре после декабрьских событий услышал, что его друг отрекся от своих убеждений и ценой этого вышел из тюрьмы.
Алекос случайно встретился с ним после того, как вернулся из ссылки. Они посидели немного в баре на площади. Фанасис угощал его пивом, рассказывал о трикотажной мастерской, о сестре, которую выдал замуж. Затем они расстались. На этот раз старый друг показался Алекосу преждевременно постаревшим скучным человечком.
Алекос поглядел на жену.
– Жизнь – великая грешница, а время – большое решето! К сожалению, мало осталось людей, которые… – рисуясь, начал он разглагольствовать, имея в виду, очевидно, что мало осталось таких людей, которые продолжают бороться с прежним пылом; себя он причислял к этим немногим.
На самом деле Алекос давно забросил даже небольшую работу в комитете защиты мира в своем поселке. Но ему хотелось, чтобы другие считали (как ни странно, он и сам верил в это), что он все такой же борец, как прежде.
Не ответив ни слова, Анна печально кивнула. Он покосился на ее усталое лицо; растрепанные волосы торчали в разные стороны, как лук-порей. На ней был рваный халат, из которого она дома никогда не вылезала.
Они смотрели друг на друга. Алекос догадывался, что и ее мысли блуждают в прошлом. На минуту, мучительную для обоих, они почувствовали, что не время виновато в их печальном положении. Ни тот, ни другой не осмеливались заговорить об этом. Наконец Анна прервала томительное молчание:
– Что ему от тебя надо, Алекос? О чем ты задумал ся? Вскрой конверт, посмотри, что там. А если ты увидишься с ним, то спроси…
– О чем?
– Сколько он возьмет за жакетку для меня… Поинтересуйся и детским костюмчиком.
Он совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. Услышав о жакете, он раздраженно надорвал конверт. Письмо состояло из нескольких торопливо и небрежно написанных строк.
«Дорогой Алекос!
Со мной стряслась беда, нужна твоя помощь. Я бы и сам забежал к тебе, но не могу ни на секунду оставить мастерскую. Если тебе не трудно, сообщи, где я найду тебя вечером.
Φанасис».
Сколько Алекос ни ломал голову, он не мог представить себе, какая беда могла приключиться с другом и зачем тому понадобилась его помощь. Некоторое время он рассеянно вертел в руках конверт. «Не нужны ли ему деньги? Возможно, но тогда он не обратился бы ко мне. Ему, черт возьми, слишком хорошо известно мое материальное положение. Не дошли ли до него слухи, что я служу в угольной компании, и не собирается ли он попросить Фармакиса о каком-нибудь одолжении? Не исключено. Но маловероятно. Что же ему от меня надо?» Вспоминая теперь Фанасиса, он не чувствовал к нему прежней неприязни. В тот день, когда они сидели в баре на площади, в военном трибунале шел один из последних процессов над участниками гражданской войны.[11] Судили около тридцати активистов поселка; среди них был и Стефанос Петридис, секретарь молодежной организации Сопротивления. А в это самое время Фанасис разглагольствовал о вязальных машинах и о замужестве своей сестры. Алекосу хотелось вскочить и крикнуть ему прямо в лицо: «Перестань, трус, прихлебывать свое пиво! Ты не слышал разве что судят Стефаноса, разбитого параличом после побоев в тюрьме?» Но он не проронил ни слова. Как скажешь, черт побери, другому человеку: «Почему, трус, ты не нашел в себе силы умереть?», когда тебя самого столько раз преследовал страх смерти?
Последующие роды принесли с собой много перемен; постепенно изменилось и отношение Алекоса к жизни. Он перестал осуждать людей с прежней непримиримостью, свойственной нравственно чистой молодежи. Сначала, быть может, из-за глубокого разочарования, которое принесло поражение в революционной борьбе. А потом, оказавшись во власти своих собственных слабостей, он стал терпимей относиться к недостаткам других. Правда, как все эгоисты, он находил немало оправданий своим поступкам, которые никогда не простил бы другому.
– Что, черт возьми, ему нужно? Пусть он сам отыщет меня. Я не побегу к нему, – пробормотал он наконец и бросил письмо на стол.
Алекос допил молоко, еще раз поправил крахмальный воротничок и направился к двери. С порога он заметил свою тещу, которая мыла выложенный плитами двор. Мать Анны с сыном и невесткой занимала две комнаты в задней половине того же дома. Она была низкая, толстая, но подвижная женщина с воспаленными глазами и шишкой на затылке с куриное яйцо. Увидев Алекоса, она демонстративно отвернулась и проворчала что-то.
Алекос не ладил с тещей – предлог для ссоры всегда находился. Он терпеть не мог эту женщину. Вечно она вертелась у него перед глазами, всюду совала нос: ее интересовало, что у них будет на обед, как оденут ребенка, пойдут ли они с Анной куда-нибудь вечером и что купят, когда он получит жалованье. Он слышал, как она своим пронзительным голосом подолгу распекала дочь. Старуха из-за всякого пустяка приходила в неописуемую ярость и осыпала молодых проклятиями. А стоило заболеть малышу, как она отправлялась за теткой Стаматулой, чтобы та сняла с него порчу. Это больше всего выводило Алекоса из себя. Недавно теща довела его до бешенства. Как-то, с месяц назад, он возвратился домой на рассвете. Проснувшись около полудня, он услышал, как она наговаривала своей дочери:
– Содержанку завел твой красавчик.
Он вскочил с постели, бросился на нее, не помня себя, и схватил ее за шиворот.
– Если ты еще хоть раз покажешься здесь, я тебе руки и ноги переломаю! – закричал он и вытолкнул ее зa дверь…
Алекос хотел пройти по двору, не обращая на нее внимания. Но вдруг в брюзжании тещи он уловил слова «большевик вонючий». Он знал, что она постоянно награждала его за спиной подобными эпитетами. Алекос вскипел:
– Что ты сказала, глупая?
Старуха испуганно посмотрела на него воспаленными глазами. Ничего не ответив, она опять принялась судорожно тереть тряпкой плиты.
– Скажи ей, чтобы она заткнулась, а то я когда-нибудь размозжу ей голову! – крикнул он жене, изо всей силы хлопнул дверью и быстро пошел к воротам.
Теща, выпрямившись, плюнула ему вслед и снова взялась за работу.
Дойдя до угла улицы, Алекос завернул в булочную, чтобы позвонить по телефону Фармакису. Он понадобился хозяину, потому что накануне вечером в шахте произошел несчастный случай. Оборвался трос подъемного крана, и уголь рухнул вниз. Тяжело ранило оказавшегося поблизости рабочего. Фармакис просил его немедленно найти десятника и уладить дело.
– Это нелегко… – сердито возразил Алекос.
– Почему, дорогой? Найди какого-нибудь свидетеля, – перебил Фармакис, не давая ему возможности высказаться.
– Они обращались в министерство… Профсоюз направил еще один протест… Господин Фармакис, вникните в положение…
– Чтобы мы заменили крепления, говоришь? Сейчас не Бремя…
– И крепления, и тросы – все гнилое, – горячился Алекос.
Но Фармакис спокойно прервал его:
– Хорошо, хорошо. Я сказал уже: нужен свидетель, который заявит следователю, что рабочий не должен был находиться там, где он находился. Остальное – мое дело. Мы сможем, Алекос, избежать уголовной ответственности и выплаты пособия. – Он употребил местоимение «мы», словно все им сказанное, а также вопрос об ответственности касался в равной мере и его служащего.
