Она вошла в ворота металлической ограды кладбища, подумав, куда идти – направо или налево,– пошла прямо, стараясь не замечать мелочей. Судя по характеру и жизненному призванию Нины Александровны – математика! – она должна была, наоборот, принять с удовлетворением хорошую планировку, порядок, чистоту, которые чрезвычайно ценила во всех других случаях. Почему же она поеживалась от современной планировки райцентровского кладбища с чистыми и прямыми улицами и тремя площадями?
Стараясь понять себя, Нина Александровна остановилась возле простенькой могилы со звездочкой на фанерной пирамиде памятника, с неприхотливой деревянной оградкой и снежными кругами, лежащими друг на друге. Это были венки, положенные на могилу еще до последнего снегопада. Она прочла: «Юрий Семенович Слесарев. 1947-1969 гг. Спи спокойно, наш сын, муж и брат». Выходит, Юрий Семенович Слесарев прожил на грешной земле всего двадцать два года, и Нина Александровна по фотографии представила его во весь рост: высокий, впалогрудый, черноволосый молодой человек с нервным лицом… Она старательно и безбоязненно ворошила собственную душу – жалко ли ей Юрия Слесарева, его мать, жену, брата или сестру, хочется ли плакать оттого, что Слесарев прожил на этой теплой и круглой земле всего двадцать два года? Оказалось, что Нина Александровна жалела умершего, ей было больно, а от плохо покрашенной фанерной пирамиды сжималось сердце. Все это было так, все происходило правильно, естественно, но почему же тогда с каждой секундой делалось все легче, словно из груди по кусочкам вынимали холодный камень? Ну почему? Значит, она здесь для того, чтобы самой выкарабкаться на поверхность? Нина Александровна начала было считать про себя до десяти, но от злости на Нинку Савицкую не досчитала, а приказала ей жестоко: «А ну выйди-ка вон с кладбища, подлая!»
После того как металлическая ограда кладбища осталась позади, Нина Александровна прислонилась спиной к одинокому чахлому тополю и медленно подумала: «Когда открылась у Сергея язва? Почему я об этом ни разу не вспомнила, чтобы спросить у него? Ведь это такой простой вопрос! Когда открылась язва? Через несколько недель или месяцев после женитьбы на мне?»
На белом свете, то бишь в деревянном городе Пашеве, совсем потеплело; дело дошло до того, что с кладбищенской горушки, пока еще безмолвной, бежал грязно-зеленый и тоненький, словно струна, ручеек, кое-где пробуравивший снег; мокрые и замызганные сороки уже походили не на ворон, а на взъерошенных сычей; снег на дороге напоминал кашу из неочищенного риса, ветлы, что росли возле молокозавода, подбыгали, и твердые в морозы ветви уже висели по-осеннему печально, как у плакучих ив. Поглядев на все это, Нина Александровна пожалела, что отпустила шофера дядю Колю,– ей хотелось стремительно мчаться в Таежное, остановившись возле дирекции сплавной конторы, ворваться вихрем в кабинет Сергея Вадимовича, с порога закричать: «Сергей, когда у тебя открылась язва?» Потом следовало обнять его, пеленая и целуя, вынести на руках из кабинета, не спрашивая согласия, бережно унести на руках в больницу. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Нина Александровна уже совершала быстрые суматошные движения: бежала по раскисшей дороге с поднятой рукой, как это делает человек, когда хочет поймать такси или левую машину. Однако в деревянном городе Пашеве по улицам разъезжало всего два десятка такси, поймать машину могло помочь только чудо или поход на районный базар, где всегда стояло три-четыре автомобиля в ожидании «деревенщины», с которой можно было содрать лишний рубль. Но до рынка было километра четыре – целая вечность шагов,– и Нина Александровна укусила себя за перчатку, поняв безвыходность положения: через час, а может быть через несколько минут желание «унести» в больницу больного Сергея Вадимовича непременно пройдет… Такси не было, солнца не было, оттепели не было – ничего не было, и Нина Александровна почувствовала себя пустой, как выжатый лимон. Вздохнув, она пошла тихохонько по темной дороге и до тех пор шагала по направлению к Таежному, пока ее не подобрал сплавконторский «газик», ездивший за деньгами в райбанк. Она села на заднее сиденье, забилась в уголок; вызывая этим удивление и оторопь у шофера и кассирши, доехала до дома, а не до дирекции молча, со стиснутыми зубами, все время повторяя про себя одну и ту же фразу: «Первый звонок! Первый звонок! Первый звонок!»
После ноябрьских праздников в новом современном доме застеклили окна, провели во все комнаты водяное отопление, в кухне и коридоре застлали полы разноцветным линолеумом, а еще через неделю по центральной улице Таежного – на виду у всех – провезли большую белую ванну, первую в поселке. Сразу же после установки ванны в дом пришли маляры, и в Таежном стали поговаривать о том, что после Нового года или чуть позже дом будет готов к сдаче, да и Сергей Вадимович говорил то же самое, добавляя с усмешкой:
– Мистер Булгаков не дремлет! На днях в райком пойдет коллективное письмо о том, что Ларин ворюга и обогащается за счет государства.
Сергей Вадимович после ноябрьских праздников домой стал приходить минут на двадцать раньше обычного, не пропускал ни одного ледового купания, по утрам с углубленным видом прочитывал целиком три страницы «Правды», он еще больше прежнего повеселел, был по-мальчишески легок, несерьезен и как-то, полушутливо-полусерьезно, фатовато подмигивая, сообщил Нине Александровне:
– А твой Сереженька молодец! Боюсь, как бы мне не вручили за третий квартал а-а-громадную премию. Это, знаешь ли, и честь и нема-а-а-лые деньги. Не купить ли нам, понимаешь ли, пианино да не нанять ли для Борьки учительницу музыки? Хотя бы эту старую грымзу Марию Казимировну. Люблю, знаешь ли, когда бренчат что-то рояльное…
С Борькой, на взгляд Нины Александровны, все пока обстояло благополучно, хотя сын по-прежнему удивлял ее мудрой взрослостью, так как крохотный мальчонка, внешне очень похожий на Нину Александровну, за два-три месяца сумел установить совершенно точные, по-умному необходимые отношения с отчимом. Борька демонстративно «уважал» Сергея Вадимовича, был, конечно, признателен ему за пистолет и прочие материальные радости, но держал себя так независимо, точно постоянно твердил: «Ты отчим, я Борька, вот и все, вот и очень хорошо, и давай-ка жить каждый по-своему». Вместе с тем сын не избегал Сергея Вадимовича, охотно гулял с ним, но не горевал ни секундочки, когда отчим был занят. Одним словом, в доме существовало двое мужчин – каждый отдельно, каждый сам по себе.
– Характер! – однажды уважительно сказал о нем Сергей Вадимович.– Высоко о себе разумеет молодой человек-с… А вот геркулесовую кашу я его заставлю лопать!
– Каким образом?
– Самым простым.
И через несколько дней после этого разговора, укладывая сына в постель, Нина Александровна услышала нарочито громкий и четкий голос Сергея Вадимовича:
– Мои подвиги объясняются, знаете ли, геркулесовой кашей.
У мужа в это время был в гостях плановик Зимин – подхалим и сплетник, забежавший к главному механику якобы по необходимости, но на самом деле для вербовки нового работника в группу оппозиционеров, почему-то воюющих с главным инженером; начал плановик с того, что выразил Сергею Вадимовичу восхищение его зимними купаниями: «У вас, Сергей Вадимович, исключительно, грандиозно, невыразимо мощный организм, но это так понятно – вы такой исключительный, такой неповторимый человек!» Все это было произнесено с прононсом, с мнимо-аристократическими ужимками и честными до фанатического блеска глазами.
– Все дело именно в геркулесовой каше! – с удовольствием прокричал за стенкой Сергей Вадимович.– Кто читает журнал «Наука и жизнь», тот знает, что только геркулесовая каша согревает в проруби… Да, да и еще раз да, как выражается высокоуважаемый экс-механик Булгаков…
– Вы только подумайте! – восхитился плановик и вдруг понизил голос.– Вы только послушайте, Сергей Вадимович, какой предательский шаг предпринял экс-механик. Он, можете себе представить…
Шу-шу-шу, те-те-те! – дальше ничего понять уже было нельзя, и Нина Александровна, аккуратно сложив Борькины джинсы, присела на краешек детской кровати. Сын лежал на спине, сосредоточенно глядя в потолок, шевелил губами, словно читал про себя. Внутренний монолог Борьки непременно относился к геркулесовой каше, и лицо у сына наконец сделалось решительным: ну, мы еще покажем себя! Нине Александровне захотелось захохотать, и, чтобы не случилось конфуза, она приняла строгую осанку.
– Как у тебя с русским языком, Борька? – спросила Нина Александровна.– Что-то Елена Алексеевна на тебя давно не жаловалась. Ты не исправился ли?
– Не,– задумчиво ответил сын.– Домашние задания по русскому мне теперь делает Светка, а на уроках я сам стараюсь.
– Не фантазируй!
– Я не вру, мама. Светка делает мне домашние задания по русскому, а я ей решаю задачи.
