— Женщины Массабы, почему вы идете за мной?
Женщины опустили головы и не ответили.
— Судьбе было угодно, чтобы мы встретились этой ночью, которая для меня — ночь изгнания. Я долго буду помнить ваши смиренные улыбающиеся лица. Но не медлите больше. Скоро рассветет. Возвращайтесь в город.
И тогда самая старшая из них осторожно шагнула вперед и, не поднимая глаз, ответила ему:
— Суба, мы узнали тебя, когда ночью ты встретился нам. Мы узнали тебя, потому что твое юное лицо для нас — олицетворение счастья. Мы не знаем ни куда ты направляешься, ни почему ты покидаешь Массабу. Но мы повстречались с тобой и провожаем тебя. Ты из нашего города. И было бы несправедливо, чтобы ты отправился в путь по дорогам королевства вот так, в одиночестве. Нельзя допустить, чтобы говорили, будто женщины Массабы отпустили сына короля Тсонгора в трудную дорогу одного. Не бойся, мы не станем ни о чем расспрашивать тебя. Мы не подойдем к тебе ближе. Мы только проводим тебя туда, куда ты идешь. Пусть твой город все время будет с тобой.
От волнения Суба не мог вымолвить ни слова. Он смотрел на женщин. На глаза его набегали слезы, но он сдержал их. Ему хотелось в знак благодарности обнять каждую из них. Они продолжали стоять, ожидая, когда Суба продолжит свой путь, чтобы снова пойти за ним. Тогда он приблизился к ним еще немного и сказал:
— Женщины Массабы, я мысленно всех вас целую в чело за ваши слова, которые я никогда не забуду. Но так продолжаться не может. Выслушайте меня. Тсонгор, мой отец, перед смертью поручил мне дело, которое я должен выполнить один. Я не могу и не хочу согласиться, чтобы меня сопровождали. Мне достаточно того, что вы сказали мне. Ваши слова я буду хранить в своем сердце. Возвращайтесь домой. Такова воля Тсонгора. Поверните обратно. Я смиренно прошу вас об этом.
Какое-то время женщины молчали, потом самая старшая сказала:
— Пусть будет так, Суба. Мы не поступим ни против твоей воли, ни против воли короля Тсонгора. Мы оставляем тебя здесь. Но не откажись принять наши дары.
Суба согласился. Тогда женщины принялись обрезать себе волосы. Они обрезали длинные пряди одну за другой до тех пор, пока каждая не смогла сплести длинную косу. Потом они с почтением прикрепили свои восемь кос к седлу Субы, словно это были священные трофеи.
А затем они развернули большое черное покрывало, прикрепили его к палке и привязали за спиной у Субы.
— Эта черная ткань, — сказали они, — будет свидетельством твоего траура. Повсюду, куда бы ты ни приехал, она будет говорить о горе, которое постигло Массабу.
И только после этого, в знак прощания поклонившись Субе до земли, они удалились.
Приближался рассвет. Туман рассеивался. Суба снова двинулся в путь. Поднялся ветер, надув за его спиной черное покрывало женщин. Издали это напоминало парусный корабль, плывущий по дорогам страны. Одинокий всадник двигался по воле ветра. И черное покрывало, словно траурный флаг, полоскалось на ветру за его спиной. Извещая всех о кончине короля Тсонгора и о несчастье, которое постигло город.
На рассвете Санго Керим спустился с холмов в Массабу верхом на лошади, один, без всякого сопровождения. Он доехал до главных ворот, но они были закрыты. Он увидел, что Самилии нет. Он увидел, что ни один из братьев Тсонгор не пришел поприветствовать его. Он увидел, что все стражники у ворот вооружены, а на крепостных стенах города шум и суета. Он увидел, что на городских башнях знамена королевства соляных земель полощутся рядом со знаменами Массабы. И тут он заметил старого пса, который бродил у ворот снаружи, несчастного от того, что он не может войти в город. Тогда, обращаясь к этому псу, он, сидя в седле, сказал:
— Пусть будет так. Теперь это война.
Так началась война.
Во дворце Сако, старший сын, занял место своего отца. Либоко, командующий войсками города, поддерживал связь с лагерем Коуаме, который со своими приближенными и войсками разбил свой лагерь на самом южном холме. Между лагерем и Массабой сновали эмиссары, чтобы предупредить принца соляных земель о последних передвижениях Санго Керима, чтобы проверить, не нуждается ли Коуаме в воде, в продовольствии, в фураже для животных.
Самилия расположилась на террасе. На том самом месте, где ее отец провел свою последнюю ночь. Отсюда она видела все. Четыре северных холма, которые занимал Санго Керим. Три южных холма, где был лагерь Коуаме, ее будущего супруга. У каменных стен дворца раскинулась огромная долина Массабы. Она думала о том, что произошло накануне. О возвращении Санго. О смерти отца. О споре около катафалка. Об этих двух мужчинах, которые собираются воевать из-за нее.
«Я ничего не хотела, — думала она, — я только согласилась на то, что мне предложили. Отец рассказал мне о Коуаме, и я его, даже не видя, полюбила. А сейчас мои братья готовятся к войне. А меня никто ни о чем не спросил. И вот я сижу здесь. Ничего не предпринимая. Созерцаю холмы. Но я из клана Тсонгоров. Пора мне проявить свою волю. Я тоже приму участие в битве. Эти двое требуют меня, словно я им обязана. Но я никому ничего не должна. Пора мне проявить свою волю. Призвав все свои силы. И тот, кто воспротивится моему выбору, пусть станет моим врагом. Это война. Прошлое вернулось ко мне. Я дала слово Санго Кериму. Разве слово Самилии ничего не значит? У Санго Керима нет ничего. Кроме моего слова. Оно поддерживало его все эти годы. Он думал только о нем. Он один верил в Самилию, а они относятся к нему как к врагу. Да, пора мне проявить свою волю. Война уже на пороге, она не ждет».
Она сидела на верхней террасе дворца, погруженная в свои мысли, а в это время войска Санго Керима спустились с гор, чтобы расположиться в широкой долине Массабы. Это была длинная колонна крепких мужчин, которые шагали в боевом порядке. Их было бесчисленное множество. Можно было бы сказать, что с холмов стекала человеческая река. Достигнув середины долины, они остановились и построились по кланам, ожидая неприятеля.
Там была армия белых теней, которой командовал Бандиагара. Их прозвали так потому, что все они, отправляясь на войну, покрыли свои лица мелом. У себя на груди, на руках и на спине они нарисовали причудливые арабески, и это делало их похожими на змей с кальцинированной кожей.
Слева от Бандиагары выстроились красные черепа, их командиром был Караванат Жестокий. Они выставляли вперед свои раскрашенные красной краской бритые головы, показывая таким образом, что на их черепах — кровь врагов. На шеях у них были ожерелья, потому что дни войны были для них днями праздника.
Справа от Бандиагары стоял со своей армией Рассамилаг. Это была огромная разношерстная толпа, все они сидели на верблюдах. Они пришли из семи разных стран. У всех был свой цвет, свое оружие и свои особые амулеты. Их одежда колыхалась на ветру. Рассамилаг был избран всеми вождями командующим армией. Его армия, казалось, раскачивалась на своих больших флегматичных верблюдах. Армия, у воинов которой можно было видеть только глаза, с решимостью обращенные к Массабе.
Перед этими тремя объединенными армиями стоял Санго Керим со своей личной гвардией. Сто человек, которые повсюду следовали за ним.
Вот такой появилась в долине армия номадов Санго Керима. Армия, собранная из племен, о которых в Массабе даже не слышали. Разношерстная армия, пришедшая издалека, которая под безжалостным солнцем при виде стен города изрыгала проклятия на непонятных языках.
И армия Коуаме, в свою очередь, расположилась под стенами Массабы. Коуаме испросил у Сако разрешения первым со своими людьми начать битву. Чтобы смыть оскорбление, которое ему было нанесено накануне. И еще раз доказать свою верность Массабе.
Воины соляных земель прибыли под громкие звуки сделанных из раковин рожков, в которые дули всадники гвардии Коуаме.
За Коуаме следовали три командира. Первым был старый Барнак, который командовал пожирателями ката. У них всех были спадающие на плечи всклокоченные волосы и спутанные бороды, а глаза — с красными прожилками. Погруженные в галлюцинации, вызванные катом, который они жевали, они громко разговаривали сами с собой, и гвалт среди этих запыленных грязных людей стоял ужасный. Можно было сказать, что это армия босяков, больных лихорадкой. Вид у них был дикий и в бою леденил кровь врагов. Кат освобождал их от чувства страха и боли. Даже раненые, даже потеряв руку или ногу, они — это видели — продолжали сражаться так, словно не чувствовали больше своего тела. Они все время что-то бормотали, словно множество жрецов хором произносили свои заклинания.
Вторым был Толорус, который вел на битву сурмасов. Они маршировали с обнаженным торсом, всем своим видом выражая презрение страху и боли. Единственное, чего они все боялись, — это лишиться в сражении какой-нибудь части тела. По древней вере их страны человек, получивший увечье, приговаривался к изгнанию и лишался своего имущества и своего имени.
