Да и что меня ждало там, за воротами этой юдоли скорби? Ворох не сделанной работы? Неразделенная любовь? Долги? За спиной же оставались интеллигентные эрудированные люди, с которыми так приятно коротать долгие зимние вечера, ругая власть, бездельничая и валяясь на койке вплоть до образования пролежней. Никогда раньше я не был столь сильно оторван от мира. Я, конечно, попадал время от времени в некоторую изоляцию: в отпуске или, скажем, в больнице. Но со мной всегда был телефон, были деньги и ответственность за свои поступки. В спецприемнике же я был счастливо всего этого лишен. Всю ответственность за мою судьбу взяла на себя «закрывшая» меня власть. Все мое будущее было жестко регламентировано. Все мое прошлое вообще не имело значения. Похоже, именно такое состояние гражданина Путин и называет скрипучим словом «стабильность». И ведь, правда, стабильнее этого, пожалуй, может быть только смерть.
В общем, я шел по коридору и вспоминал все, что со мной приключилось. И этот странный непредвиденный арест, и какое-то клоунское следствие, и похожий на бездарную театральную постановку суд. Я старался запомнить лица и имена моих новых друзей, их слова и поступки. Я вспомнил разрозненные тезисы Яшина, который скреплял их наподобие сургуча вязкой фразой: «Необходимость создания в России политической конкуренции». Я вспомнил Радиста, который говорил мне:
— Я электрик. Я работаю на совесть. Заказчики часто требуют халтуры. Я отказываюсь от таких заказов.
— Слушай, — говорю, — я разделяю твою позицию. Мне иногда остро не хватает квалифицированного электрика. Могу подкинуть тебе пару заказов.
— Ты во сколько «откидываешься»?
— В двадцать три пятнадцать. А ты?
— В двадцать три ровно. Вот и поговорим. Только учти, я электрик. Я работаю на совесть. Заказчики часто требуют халтуры. Я отказываюсь от таких заказов…
Я вспомнил своего дядю из Латвии, который давно уже утверждал, что если я продолжу говорить, что думаю, то буду сидеть. Он прислал мне sms: «Ну вот, а говорил, что у вас не содют».
Я вспомнил деловой звонок по телефону в тот момент, когда суд вынес решение:
— Артем Витальевич?
— Да. Здравствуйте.
— Добрый день. Вторые сутки не можем до вас дозвониться. Мы подготовили договор. Ждем вас, чтобы подписать.
— Дело в том, что меня арестовали после митинга на «Чистых». Дали трое суток.
— Ну то есть, как я понимаю, все в порядке? В пятницу сможете подъехать?
Я вспомнил приспособленца Котова, которого, очевидно, ожидает большое будущее. Я вспомнил Бушму, блог которого неожиданно оказался столь полезен. Я вспомнил Федин коньяк. Я вспомнил, как нервно подпрыгивал Верзилов в столовой, когда менты вошли на кухню, чтобы выпить чаю. Тогда заряжающийся телефон я успел накрыть алюминиевой миской. И, наконец, я вспомнил увлеченного изготовлением чернильницы брата, который по-деловому кивнул мне на прощание, разминая в руках хлебный мякиш.
Я шел к выходу, заставляя себя запомнить все это. Ведь все это было нереально. Так бывает в момент пробуждения. Любое, даже самое яркое сновидение стремится как можно быстрее покинуть память, оставив после себя только смутное, далекое ощущение сильных, насыщенных эмоциями событий.
Мне вернули личные вещи: телефон, сумку, ремень, шнурки и деньги. Я открыл бумажник. В нем было полторы тысячи рублей и сто пятьдесят норвежских крон. Помню, как проходила их опись:
— А это что? — спросила сотрудница спецприемника.
— Это, — отвечаю, — норвежские кроны. Сто пятьдесят единиц.
— И как это описывать? — повернулась она к начальнику.
— Так и описывай. Пиши: норвежские кроны. Сто пятьдесят.
Ответил рассудительный начальник и произнес, обращаясь ко мне:
— Часто путешествуете?
— Нет, — говорю, — к сожалению, нечасто. Даже в Париже не был.
— Откуда же кроны?
— Был с моим другом Петей Наличем в Осло на «Евровидении». Вот завалялись.
Начальник сделал шаг назад и изобразил стойку «смирно». Собака Маруся насторожилась. Я посмотрел на него, и мне показалось, что если он сейчас заговорит, то только для того, чтобы попросить у меня автограф. Но он, конечно, сдержался.
Передо мной распахнулась стальная дверь. Я оглянулся на провожавших меня ментов.
— Удачи, — сказал гражданин начальник, после чего уточнил: — Ну что, будете еще на митинги ходить?
— Придётся, — говорю, — видимо, мы с вами еще увидимся.
— Правильно, — произнес он довольно громко. — Боритесь до конца. Пора что-то менять. Всем это уже надоело.
Я почему-то глубоко вздохнул и шагнул за порог в темное и оттого казавшееся совершенно безвоздушным пространство.
За воротами меня встретили Герман и остальные друзья. С цветами. Я огляделся в поисках Радиста, но его видно не было. Вот, подумал я, еще один хороший электрик ушел сквозь расставленные мною сети.
— Ну как ты? — спросил Иванов.
— Нормально. Поехали в какой-нибудь бар. Нам с Германом срочно нужно выпить. Кстати, — говорю, — вы Радиста тут не видели?
— Если это тот чокнутый парень с двумя саквояжами и пачкой электродов, то он нырнул вон в те кусты и ползком добрался до автобусной остановки.
— Д-да, — подтвердил Герман, — это точно был Радист.
В тот же вечер я стоял в супермаркете перед стеллажом, заставленным бутылками с пивом, и думал, что послезавтра наконец-то «откинется» мой брат. Я стоял и представлял себе, как в темноте мы подъедем к воротам спецприемника на арендованном Ивановым и Стасиком сверкающем лимузине, и как Илья вручит Диме подарок — ленинскую хлебную чернильницу, ведь у Иванова будет день рождения. Я стоял, не очень-то понимая, что делать дальше. Занятый своими мыслями, я оглянулся в поисках сопровождающего, но рядом никого не оказалось. Тогда я снова посмотрел на стойку с пивом и с легким ужасом понял, что не могу сделать выбор. Ведь совершенно некому было приказать мне: «Артем Витальевич, возьмите две бутылки „Козела“ и двигайтесь к кассе». Я был свободен, и это парализовало меня. Что же, подумал я, испытывают люди, просидевшие в тюрьме несколько лет? Сколько времени нужно им, чтобы привыкнуть к обычной жизни, если я даже после бара, виски и рисотто из белых грибов не могу купить себе пива? И это притом что меня не было всего трое суток! Удивительно, как быстро и прочно нормой становится то, что еще три дня назад представлялось невозможным и диким.
Моя квартира встретила меня полным равнодушием. Я не увидел никаких признаков своего отсутствия: ни плесени в макаронах, ни пыли на книжных полках, ни увядших цветов. И только тогда я с полной ясностью осознал, что те полжизни, что я провел в заключении, были всего лишь жалкими семьюдесятью двумя часами.
Я подошел к воротам в тот момент, когда Илья переступал порог спецприемника. Наш лимузин задерживался минуты на три. У ворот стояли двое караульных. Один из них подозвал меня жестом.
— Слышь, — крикнул он, — чё там, в городе-то, делается?
— Нормально все, — говорю, — в Москву ввели войска, аресты продолжаются.
— Блин, — сплюнул он, — когда же все это кончится…
Вдруг караульный неожиданно напрягся и резко произнес:
— Машину от ворот убрали! Здесь нельзя парковаться!
Я обернулся и увидел длинный черный «Хаммер». Синий неоновый свет, лившийся из-под днища, освещал грязный, покрытый трещинами тротуар. Из задней двери вывалился Иванов, за ним Герман, Стасик и Налич с гитарой. Им навстречу шел улыбающийся Иванкин.
— К нам приехал, к нам приехал, — затянул Петя, — Илья Иванкин да-а-а-рагой!
— Слушайте, парни — Илья покосился на людей в форме, — кажется, мне теперь можно выпить? Или как?
