Ну ладно, насчет пороков я, может, в некотором смысле привираю. А может, и нет. Это с какой стороны посмотреть. Азартные игры, известное дело, вызывают сильные чувства, а вино... Да от него самый робкий способен выкинуть невесть что, ну а женщины, от них-то наверняка можно пропасть... Но возьмем таблетки, наркотики. Это что — порок? Они лишь дают силы, чтобы жить, хотя, разумеется, лучше обойтись без них. А если считают это пороком, то зря, я лично могу привести аргументы в свою защиту, потому что от некоторых, особенного от одного, я хоть сплю. Нет, нельзя сказать, что благодаря им тебя уже ничего не волнует и ты живешь себе спокойно, но три таблетки, которые принимаешь каждый вечер, так бьют по мозгам, что ты практически не можешь, не должен думать. А ведь именно это — думать, возвращаться мыслью к прошлому — и убивает сон. Если дать зеленый свет всем этим мучительным воспоминаниям, тогда душит тоска и встает лицо капитана, который с усмешкой смотрит, как ты корчишься от боли, и говорит, не ведая, что ты ни разу не был женат: «О жене, сам понимаешь, думать теперь нечего, но не горюй, мы ей скучать не дадим», и вновь перед глазами глухая чернота одиночной камеры, где бог знает на сколько дней ты отрезан от всего мира, и боль в ребрах, в ушах, в ногах — везде эта грызущая боль после каждого допроса, и опять же, когда думаешь, то в тебе снова оживает этот чудовищный страх смерти и того, что в одиночке твое тело будет терзать невыносимая боль, а вот теперь вдобавок ко всему терзают угрызения совести, потому что ты никак не можешь принять решение, именно теперь, когда этого требует от тебя партия, в которую ты вступил сам, никто не тянул насильно, не уговаривал, и ты никогда не увиливал, вместе с ней переживал ее взлеты и падения и каждый раз подставлял ей свое плечо. А теперь партия приказывает всем эмигрантам вернуться, это в повестке дня, а ты, замученный бессонницей, показываешь ей спину, юлишь, потому что это выше твоих сил, когда к страшным неотвязным воспоминаниям прибавляются еще и угрызения совести. Да... От такого нервного напряжения ходишь как больной!
«И сразу семь кинжалов вонзились в мое сердце», — заканчивает болеро Хавьер. Мы ему аплодируем. Я допиваю свое пиво.
— Когда ты приехал в Мексику, Гонсало? — спрашивает меня Маркос, закручивая кончик густых усов.
— В семьдесят четвертом, — отвечаю.
— А-а. Значит, после переворота.
— Да.
— Мне бы хотелось сделать передачу о Чили для телевидения. Ну что-то такое, скажем, о культурной жизни при Альенде, затем о военных и, разумеется, о том, что там сейчас.
Я смотрю на него, одобрительно кивая. Все это кажется таким далеким: мурали бригады «Рамона Парры»[30] на стендах в Сантьяго, мини-книжки издательства «Киманту»[31], которые одержали победу над Утенком Дональдом, протяжные звуки андской кены и новые песни группы «Килапайюн» со знаменитой «Ла батеа» Виктора Хары. Все это кажется таким далеким, хоть я ничего не забыл, ничего!
— А может, ты мне что-нибудь расскажешь? — настаивает Маркос.
— Да, — отвечаю. — Кое-что могу. (И почему у меня нет никакого интереса?)
Хавьер убрал руки с клавиш. Встал и, как всегда, удалился на полчаса. Перерыв. Кто знает, чем он занят в это время? Этого никто не видит. Его место неизменно занимает тот унылый парень, которого недавно бросила подружка. Ну не то, чтобы недавно — давно и навсегда, но он, бедняга, никак не оклемается. Поди-ка, играет чарльстон...
— Может, у тебя есть что-то интересное? — гнет свое Маркос.
— Да, — говорю, — кое-что есть. (И почему в душе такая пустота?)
— Ну да, ну да.
Прямо напротив меня сидит безнадежно увядшая Рут, она уже приняла три или четыре стакана «Куба либре». Жалкое зрелище! Надо же! Все еще считает себя молоденькой — открытая блузка с глубоким вырезом, а кожа-то дряблая, сморщенная... Улыбаясь, она чуть заметно двигает вставной челюстью. А руки мелко дрожат, когда подносит стакан к губам.
— Интересно, куда это исчезает наш Хавьер в перерыве? Ну хитрец! — говорит она с улыбочкой.
— Может, с вашего позволения, какает? — говорит Маркос.
— Целых полчаса?
— А что? Может, у него запор.
— Столько времени никто не просиживает, — заявляет старуха. — Полчаса — это слишком. Может, ходит подколоться, для кайфа, как теперь выражаются?
— Да, он всегда возвращается чересчур оживленный, — говорю я, будто бы соглашаясь. — А вы давно сюда захаживаете? — спрашиваю эту раскрашенную мадам, стараясь быть любезным.
— Я? Я здесь с того времени, как это случилось с его братом.
— С братом?
— Ну с родным братом Хавьера! — она проводит пальцем по шее. — Он повесился...
У меня чуть с языка не сорвалось: «Выходит, у него тоже был брат, который...» Но все-таки чувство меры взяло верх. Остальные теряют интерес к нашему разговору. Видимо, все уже давно знают, о чем речь.
— Это страшно подействовало на Хавьера, — говорит Рут и снова проводит пальцем по шее. — Страшно. Это случилось здесь, в туалете, где Хавьер всегда вешает свой пиджак.
Я думаю о том, что было со мной, когда я узнал о своем брате, какое это было потрясение... Но там была пуля, а не веревка. Маркос опять пристает ко мне с расспросами насчет культуры при Альенде. Он спрашивает, а я разглядываю потолок, делая вид, что слушаю. Он говорит о своем будущем сценарии, я одобрительно киваю, он смеется, курит, а потом обращается с вопросом к молодому пианисту, не знает ли тот случайно «My funny Valentine», и напевает мелодию. Парень начинает играть, Маркос поет, а старуха кокетливо поводит плечом, как в свои лучшие времена. «Карай»[32], — ахаю я на мексиканский манер. В Чили в таких случаях восклицают: «Чупайя» Старики тоже были молодыми!
И снова за пианино Хавьер. У него горят глаза. Пиво ударило мне в голову, но впервые в жизни я испытываю от этого удовольствие и заказываю еще кружку. И прошу Хавьера еще раз сыграть «Семь ножевых ударов» — семь кинжалов. Один уже в моем сердце, а я выпью все семь кружек, честное слово! Хавьер улыбается и берет первые аккорды болеро.
— Конечно, Гонсалито, — говорит он и начинает петь, а я снова уплываю в далекие времена, «раз-два-три-четыре-пять, я иду искать». Где же самое начало? Как это все получилось?
«И, значит, ты меня не любишь больше? И не женишься на мне?» — спрашивает меня Анита на первой переменке и улыбается беззубой улыбкой. — «Наверное, нет», — говорю я, с ужасом глядя на дырку во рту. Девочка резко наклоняется, развязывает шнурок на моем ботинке, смотрит на меня со злостью и печалью. И убегает.
Как это все получилось? Почему я не кинулся на корму с балериной в ту ночь, когда мы ели пуль-май? Ведь она мне так понравилась и взглядом говорила: «Да, да!» Почему, когда муж этой сучки Валерии вышел из туалета, я не вскипел от ярости, не бросился на него, а потерял дар речи и ушел, как побитый пес? А они, мерзавцы, хохотали мне вслед, и я, вконец опозоренный, слышал их хохот даже на улице. Ведь если я трус по натуре, то почему, когда меня схватили солдаты, я бешено сопротивлялся, бил их ногами, кулаками, крыл почем зря самыми оскорбительными словами, совсем не думая, что понесу за это еще более тяжкое наказание, и почему позже выдержал, как положено мужчине, такие пытки, не выдал своих товарищей даже под угрозой смерти? Почему тогда я был на высоте, а теперь мне даже страшно подумать о возвращении, у меня все внутри холодеет при мысли, что снова будет эта бедность, эта вечная тревога на улице, когда ты идешь и вдруг тебя нет, исчез самым непостижимым образом, и снова это подполье, когда одно неверное слово — и твоя судьба решена?.. Почему я, в прошлом фанатик, для которого дело партии было превыше всего, теперь хочу быть подальше от всего этого? Может, и я из тех жалких буржуа, к которым всегда испытывал презрение? Или мне ударило в голову пиво? Человеку, чтобы жить, нужно помимо всего прочего чувствовать какую-то уверенность в себе, чье-то уважение, иметь вес, сознавать свою правоту, не попадать в зависимость, идти и спокойно жевать жвачку, не испытывать унижения, знать свой путь, звякать в кармане монетками, быть рядом с кем-то, слышать «доброе утро», говорить кому-то «спасибо». Это и есть самое основное, главное. Это снимает напряжение. Чего разглядывать себя в зеркале? Анита без двух зубов плачет в глубине школьного двора, а балерина смотрит на меня горящими глазами на палубе пароходика. И хохочущая Валерия... «И вспомни, как внезапно ты ушла и не сказала мне „прощай"... Ну вот, я опять вижу Хавьера, он дошел до самого печального места в болеро, да, пиво действительно стукнуло в голову, но мне не весело, наоборот, становится все грустнее, лица, картины, «Семь ножевых ударов», семь окаянных кинжалов в моем сердце. Почему я уже не один месяц хожу сюда по вечерам и пытаюсь забыться в песнях, в музыке, в кружках пива, в этом полумраке?
