Как-то Акико завела разговор о скопившихся банковских счетах и квитанциях из районного налогового управления. Я вспылил:
– У нас вопрос стоит о жизни и смерти! А банк и налоговое управление не разорятся. Их дело требовать, у них подобных проблем нет. Нам ведь жить надо. Не плати никому и все, что я приношу, трать на еду.
Однако давал я всего лишь сто тысяч иен в месяц. Мы очень нуждались. Однажды, вернувшись домой, я увидел на столе записку, оставленную Акико. «Газ, водопровод, телефон, страховка, газеты, химчистка, взносы на пенсию, расходы на Хадзимэ и Дзиро. Только на это требуется в месяц сто сорок – сто пятьдесят тысяч. На сто тысяч прожить невозможно. Если денег на жизнь еще долго не будет, надо переезжать в маленькую квартиру. На Дзиро в месяц уходит тридцать тысяч, банковские счета – восемь тысяч, налоги – пятьдесят, питание, повседневные мелочи, обучение Хадзимэ – сто пятьдесят тысяч».
Ёсиэ также бедствовала. Ее квартира была заложена под высокие проценты. Из-за того, что я скрывался от кредиторов и не мог быстро сколотить необходимую сумму денег, становилось все более вероятным, что квартира пойдет с молотка. Я не видел возможности воспрепятствовать этому, и, конечно, это стало источником наших душевных терзаний. Поистине, мы были на грани жизни и смерти. Занимать деньги у друзей можно было лишь до поры до времени – с некоторых пор они стали смотреть с откровенной неприязнью. Когда обращаешься к человеку, зная, что у него есть деньги, а он отказывает тебе, во второй раз просить уже не хочется. Однако я считал: по сравнению с теми трудностями, что мне пришлось вынести, когда я один безвыходно сидел в своем издательстве, нынешние муки вполне терпимы. Действительно, несмотря ни на что, мое здоровье восстанавливалось. Что касается возрождения издательства, то, хотя переговоры с денежными тузами шли нелегко, все же постепенно на мои книги начали поступать заявки. Я называю их книгами, но это были всего лишь брошюры по вопросам здоровья и питания. Мои штудии в те времена, когда я один выпускал журнал, сейчас мне пригодились.
Неделю за неделей я жил у Ёсиэ. Положение Ёсиэ было лучше, чем Акико, даже не знавшей моего места жительства. Казалось бы, теперь ее беспокойство должно уменьшиться, но в действительности все было наоборот. Живя бок о бок со мной, Ёсиэ вынуждена была все время терпеть мою раздражительность. Остро реагирующая на выражение моего лица, Ёсиэ буквально задыхалась, постоянно видя мою мрачную озабоченность. Ее желание не связывать меня проявлялось таким образом, что я чувствовал себя скованным по рукам и ногам. Как только она догадывалась о моем намерении выйти из дома, лицо ее покрывалось голубоватой бледностью и застывало, словно отлитое из бетона. Трагизм положения усугублялся тем, что моя нервозность была вызвана не только отсутствием денег, но и тревогой, что Ёсиэ все крепче привязывает меня к себе. Я думал об Акико, терпящей нужду, и нервничал из-за того, что никак не могу заработать достаточную сумму денег. Каждый прошедший день, увеличивающий, как казалось мне, тревогу Акико, умножал и мою тревогу. Меня одолевало нетерпеливое желание заглянуть домой, но я, связанный Ёсиэ, не мог свободно пойти туда. Из-за этого у меня начала возникать глухая неприязнь к ней. Однако Ёсиэ воспринимала ее как мою обычную озабоченность. Она и предположить не могла, что опасное равновесие может когда-нибудь рухнуть. За исключением отлучек по делам, выйти из дома просто так, скажем на прогулку, я совершенно не мог. Она не отпускала меня даже на полчаса. Из-за того, что один День в неделю я проводил дома, настроение Ёсиэ накануне и после моего посещения семьи портилось. В результате половину недели она ходила со страдальческим выражением лица. В конце концов мои визиты домой сделались невозможны. Хоть таким образом я старался не убивать ее. Если же все-таки приходилось идти по делам и я звонил из города Ёсиэ, дома ее обычно не оказывалось. Видимо, как только я выходил, она исчезала вслед за мной. «С твоим уходом сам воздух, кажется, улетучивается из комнаты, – объясняла потом Ёсиэ. – Я начинаю задыхаться. Кроме того, сюда не заглядывает солнце, а сидеть одной в мрачном помещении так тоскливо».
Когда Ёсиэ выбиралась в город, она не имела денег даже на то, чтобы где-нибудь перекусить. Я совершенно не представлял, где она бродит. Дома ее не оказывалось все чаще, и вечерами Миэко, заждавшись мать, начинала плакать, при этом лицо дочери принимало выражение, разительно отличавшееся от обычного. Я поражался – неужели человеческое лицо в состоянии так сильно меняться? Нижняя губа Миэко, словно обладавшая способностью беспредельно растягиваться, отвисала и, казалось, выражала саму печаль. Я брал дочь на руки и каждый раз, когда она всхлипывала в моих объятиях, утыкаясь головой в подбородок, испытывал невыносимую боль и еще сильнее прижимал ее к своей груди. Наконец Ёсиэ возвращалась домой. От нее пахло вином.
– Что, чуешь запах? Встретила подругу, вот и заболтались. – Ёсиэ как будто оправдывалась, хотя я ни о чем не спрашивал. Потом она впадала в истерику, ее начинала бить дрожь, которая пугала меня более всего. Дрожь доходила до конвульсий. Я видел, что это опасно – оставался один лишь шаг до безумия, и поэтому еще более сократил выходы из дома. Купил письменный стол, чтобы в уединении работать над рукописями. Надеясь получить наконец солидный гонорар, забросил брошюры и взялся писать фундаментальную книгу о здоровье, основанную на новейшей американской науке о питании. Однако этим я только усугублял трудности своей жизни.
* * *
Это произошло год спустя после банкротства – в начале февраля нынешнего года. После некоторого перерыва я зашел домой. Акико не было, она ушла на работу. На столе лежал незапечатанный конверт. Так как жена обычно оставляла для меня толстые пакеты – извещения из суда о привлечении к принудительному исполнению или же требования об оплате счетов, – я сразу же подумал, что бы это могло быть на сей раз? Со странным волнением в груди на всякий случай заглянул в конверт. Оттуда выпал один листок. В верхней его части шрифтом, показавшимся мне мелким, было напечатано: «Заявление о разводе», дальше следовало изложение соответствующих формальностей, разбитое по параграфам. Все они были уже заполнены рукой Акико. Мне оставалось только поставить свою подпись и личную печать. В графу, где указывалась дата бракосочетания, Акико вписала не число подачи заявления о браке, а тот день, когда мы двадцать четыре года назад начали совместную жизнь, – дату, которую я сам, пожалуй, не смог бы вспомнить.
Какое-то время я стоял совершенно ошеломленный. Но не потому, что мне так внезапно сунули под нос этот бланк. Просто вся боль, не отпускавшая меня ни днем, ни ночью, разом выплеснулась наружу. До сих пор я жил с сознанием неизбежности своего пути, где не оставалось места для какого-либо выбора. Сейчас я был поставлен перед лицом иной, все спутавшей реальности. Все вдруг стало неопределенным и неясным, словно окутанным туманом. Неподвижно и бездумно сидел я за столом, погрузившись в оцепенение.
Просидев так несколько часов, я написал Акико письмо, в котором советовал ей еще раз все обдумать, и вместе с заявлением о расторжении брака оставил его на ее столике. Потом вышел из дома и отправился к Ёсиэ.
* * *
Чувствуя себя обнаженным под пристальным взглядом Ёсиэ, я продолжал притворяться, что сплю. Чтобы не видеть ее глаз, хитрил, пытаясь даже имитировать сонное дыхание. Я надеялся, что тем временем и в самом деле усну. Однако и при закрытых глазах под веками мельтешили светящиеся точки. Сон никак не приходил.
– Положи-ка руку сюда. Хоть на минуточку.
– А-а, да…
Сделав вид, что только сейчас проснулся, я положил руку на грудь Ёсиэ. Затем обнял ее, легонько шлепнул по спине и снова убрал руку. Ёсиэ вся съежилась, робко прижалась ко мне и, спрятав лицо на моей груди, закрыла глаза. Я тоже смежил веки, подавляя в себе раздражение. «Хоть сегодня оставила бы меня в покое. Бывают же моменты, когда человеку хочется побыть одному». Еле сдерживая желание произнести эти слова вслух, я молчал и чувствовал, как все более каменеет мое тело.
– Ну, спокойной ночи. – Я освободился от объятий Ёсиэ. Она прихлопнула рукой одеяло.
– Извини. – Ёсиэ легонько чмокнула меня и вернулась на свою постель.
Прошло уже более получаса, и меня начала обволакивать дремота, когда Ёсиэ вдруг произнесла:
– И все же я расстанусь с тобой.
Я на мгновение лишился дара речи. Не в силах более сдерживать раздражение, но все же спокойным голосом спросил:
– Что ты сказала?
Ёсиэ не отвечала.
– Почему ты это сказала? Что-нибудь случилось?
– Ничего.
– Тогда почему так?…
– Я уже ни на что не гожусь… Ведь правда? Потому-то… – Голос Ёсиэ звучал со все большим надрывом.
– Да что ты мелешь! – Разозлившись, я вскочил с постели. На сегодня мне было достаточно и заявления о разводе. Разве оно не вызвано тем, что Ёсиэ сама связала меня по рукам и ногам? Если бы она позволяла мне свободно навещать своих, ничего бы не случилось. На память пришли те дни, когда я не мог ни навестить Акико, ни связаться с ней. А ведь Акико на протяжении нескольких месяцев жила, не имея никакого дохода, страдала, волновалась. «Да разве я недостаточно для тебя сделал? Разве не все, что мог? А ты еще смеешь так заявлять!» – с такими мыслями я с ненавистью смотрел на Ёсиэ. Она сидела на постели, вся дрожа. Губы ее стали синими, как лепестки горечавки, плечи сотрясала мелкая дрожь, напоминавшая движение ряби на глади озера под порывами ветра.
