Она, стало быть, не звонила. Или якобы не звонила. Да это и не важно. Как бы там ни было, теперь она в курсе. А я должен срочно вернуться к проблеме домашних шумов. Разумеется, слышал я не только сливные бачки. Ухо, оно ведь как лупа. Настроишь слух поточнее, так даже древоточца в комоде услышишь. Правда, это нежелательно, избыток звуковой информации, видит Бог, не обогащает, а, наоборот, мешает, вещал я. Поэтому ухо сортирует слуховые восприятия, пожалуй, еще и на основе критериев полезности, и так далее, ведь размышления не моя стихия, скорее, я мастер наблюдать, а в первую очередь — бегать, убегать. Н-да, в свое время бег для меня был как наркотик. А помимо этого? Какие еще гимнастические наклонности завещали мне или ненароком передали с генами предки-циркачи? Ну ясное дело, лазанье по канату или по шесту. В школе-то я взбирался по канату и по шесту быстрее всех, прямо как молния! Не скрою, голова у меня кружилась, но я все равно любил стремительно карабкаться вверх по канату или по шесту, перехватывать руками шаткую опору, резким толчком подтягивать скрещенные ноги, на миг превращаясь в живой сжатый комок, и тотчас вновь выбрасывать вверх руки, словно в попытке уцепиться за облака. Я отталкивался, сжимался в комок, делал очередной рывок, все быстрее, быстрее, пока не добирался до самого верху.
И бегал я превосходно, о да о да ого, напевал я на обратном пути. Говоря о себе, я всегда употребляю глагол бегать, не «ходить», не «прогуливаться», не «бродить», а бегать, даже в армии был пешим связным, то есть опять-таки бегал. О да о да ого, с улыбкой мурлыкал я, словно пребывал в радостном настроении, вполне довольный ходом вещей. Все идет своим чередом — опять-таки магическая фраза, стоило бы поместить ее в золотую рамку и повесить в церкви, пусть народ преклоняет перед нею колена, о да о да ого. Я что же, доволен ходом вещей? Это совершенно не имеет значения, ни малейшего, дорогая Гислен, мысленно произнес я и назидательным жестом, опять-таки мысленно, поднял вверх указательный палец, призывая ее хорошенько напрячь внимание.
Я шел через один из тех садиков, какие здесь принято называть скверами. Прелестный, поистине трогательный уголок, думал я, глядя на лавочки под деревьями, на маленькую оркестровую эстраду, на ползучий кустарник с пряным запахом, на игровую площадку для малышей, на кучку подростков за кустом, явно затевающих какую-то проказу, на стариков, что сидели на лавочках, вперив неподвижный взгляд куда-то в пространство. Некоторое время назад они разместили свою телесную оболочку на лавке, а немного погодя встанут и уйдут отсюда, уйдут так же, как и пришли. Домой пойдут, хотя в их случае, пожалуй, уместнее сказать «потащатся». Я обвел взглядом окна на стене ближайшего дома, представил себе внутренность стариковской квартиры.
Вообще-то думал я не о меблировке и прочем убранстве, я думал о блуждающих сгущениях сумрака в таких вот комнатах, призрачных от тишины и отсутствия событий. Думал об исполинском ухе, способном порою принять вид тени или, вернее, ноумена[7], о да о да ого, думал я, понятия не имея, откуда взял это знание, коль скоро оно является таковым. И снова уже вечер, время ужина; домой, ужинать! — слышалось в детстве из открытых окон, матери созывали играющих на улице детей. Рот-крикун да ухо-дырка ого-го, думал я. Куда пойти поесть — в «Футбольный бар» или в «Добрую кухню», теперь-то никакая Кармен не будет следить за мной во все глаза, контролировать меня и опекать? Выбор пал на «Добрую кухню».
Там было пусто. Ну, не совсем, конечно, но множество столиков пустовало. Я устроился в глубине зала и, просматривая газету, подождал, пока принесут вино да корзинку с хлебом и примут заказ. Вот сейчас Кармен была бы здесь на месте, мелькнуло в голове, но я немедля прогнал эту мысль, поскольку в данный момент ни задушевные беседы, ни тем более признания меня не интересовали, я хотел только одного — поесть. Вообще-то именно за едой — точнее, когда ешь в одиночестве — мысли текут наиболее свободно, без всякого плана, наобум. Сидишь себе один-одинешенек в ресторане или в кафе, едва не изнывая от скуки и мечтая хоть как-то развлечься, ждешь, раскидываешь мозгами, и вот уже самые непредвиденные мысли, точно нежданные гости, теснятся у стола, их даже чересчур много.
На этот раз я не собирался принимать всех гостей подряд, решил действовать с разбором и, глядишь, приберечь какую-нибудь мыслишку на десерт.
В воображении я снова перенесся в призрачную стариковскую квартиру, которая на поверку оказалась квартирой вдовца, вдохнул кислый как уксус и вместе с тем удушливо-пресный запах, проистекающий от спертого воздуха и общего желудочного расстройства, и замер в ожидании ноумена. Что такое ноумен? Вроде как джинн из бутылки? Вот так они все и живут, думал я, не без сочувствия, хотя, с другой стороны, мне было еще и забавно представлять себе, как они живут, каждый со своим ноуменом в квартире, не важно, знают они об этом или нет. Да, я бы и НОУМЕН торжественно установил в церкви, рядом с тисненной золотом фразой ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ, не обязательно в Нотр-Дам, но почему бы, собственно, не в Сен-Жюльен-ле-Повр? Там и без того полно золота. Кстати, думал я, в четвертый раз пытаясь донести до рта вилку с ломтиком корнишона и паштетом, — кстати, фраза вроде ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ вполне годится для кантаты. Но мне совершенно не хотелось продолжать раздумья в этом направлении, иначе мы собьемся с пути. Опять этакая фраза, нет, лучше не надо, подумал я и, как наяву, представил себе Гислен, очень уж мне хотелось намекнуть ей, чтобы она не позволяла сбить себя с пути. Увы, аккурат на этом перекрестке моих размышлений подали шницель, большой, мягкий, панированный, с массой листового шпината и жареного картофеля, — куда я все это дену? Лучше бы мне вместо «Доброй кухни» пойти в «Футбольный бар», правда, там не поразмышляешь, слишком много отвлекающих моментов — и траурная галка, и поющая хозяйка, сиречь зануда и владелица добермана. Я конечно же все время имею в виду размышления-медитации, а не рациональные раздумья, первые прекрасны, вторые опасны.
Тут меня осенило, что идти-то надо было не в «Добрую кухню» и не в «Футбольный бар», а в то маленькое кафе на улице Кюстин, где за стойкой трудится молодой мужчина в пуловере, который выглядит не как хозяин, а как один из посетителей. Почему же именно туда? Потому что пора, даже более чем пора, разбудить американскую песенку, дремлющую в тамошнем музыкальном автомате. Меня что же, путешествовать потянуло? В Америку? На «шеви-импала»? Или я стремился вновь обрести утраченное ощущение? (Или ее?) Что, если я «остановился» в квартире так называемой тетушки лишь затем, чтобы этого — ее? — дождаться? Ждал воплощения ФОРЕЛИ, что бы это ни означало?
На этом месте я запретил себе все прочие домыслы, ибо здесь мы вступили в преддверие святилища, так что, с вашего позволения, спокойно, тихо, о да о да ого. Ее не убили? Как, простите? Разве так называемая тетушка на своем курорте не отошла в мир иной тоже загадочным образом? Точная причина смерти до сих пор неизвестна, и, невзирая на это, она присутствует в квартире, порой даже чересчур ощутительно. Болтает, не закрывая рта. По ассоциации мне тотчас же вспомнились удальцы-зубастики, и я инстинктивно сунул руку в карман, дабы удостовериться, что он на месте. Дюймовый малыш был там.
Откуда мне знать, что принесет грядущее, — вдруг явится ОНА, причем не во сне, а во плоти? Вправду ли я захочу принять ее? Оказывается, я взял в привычку поминутно хвататься за малыша в кармане, а то и вовсе ходил, зажав его в кулаке.
В бар на улице Кюстин я безнадежно опоздал, а нарваться в «Футбольном баре» на Кармен мне тоже не улыбалось, значит, и он отпадал. И вообще, я так и не нашел ответа на вопрос, обрадует ли меня ее появление в этой квартире с множеством мехов. Да или нет? Выдержу ли я шок новой встречи, который вполне может оказаться шоком окончательной утраты? Иными словами, не станет ли она, появившись на пороге квартиры с мехами или шубами (хоть я и наказал консьержке никого ко мне не пускать), моей внезапной смертью? Я ведь, помнится, звал ее иногда своей сладостной смертью, в ту пору, когда мы были настолько близки, что я уже не знал, где начинается она и кончаюсь я сам? Почему мы не сумели вместе соскочить с трапеции? Так как же? Я сообразил, что на этом месте дверца размышлений захлопнулась и я остался снаружи. Ну и хорошо. Отказавшись от дальнейших планов, я отправился восвояси. Успеется, завтра тоже день будет, пробормотал я, о да, отчетливо сознавая, что такую фразу никогда в рамку не помещу и не одобрю. Подарю ее Гислен, о да о да ого. Дома я разделся и заткнул уши затычками, а уж потом натянул пижаму. Не желал слышать ни древоточца в комоде, ни «тетушкиных» нравоучений, мне нужен был только покой.
