Судя по всему, община близилась к такому благоденствию. Осенью в амбары засыпали много пшеницы и проса, через год отвоюют у леса новую пашню, многие уже тесали бревна для новых домов, люди выглядели довольными, по вечерам молельня бывала переполнена. Однако зима затянулась, к началу апреля запасы пшеницы и проса иссякли. Наступил голод. Селение затихло, лишь детский плач оглашал его, лица еретиков исхудали, неспокойно блуждали мрачно сверкавшие глаза, все меньше мужчин приходило по вечерам на общую молитву, и Совершенный делал вид, будто не замечает, что Быкоглавый под покровом темноты отправляется с целой дружиной в отдаленные села и пропадает по нескольку дней подряд. Люди Быкоглавого прятали под тулупами ножи и топоры, кое-кто смастерил себе копья, другие вооружались дубинами, а сам он — луком, мечом и копьем князя Сибина. Дружина пригоняла чужую скотину, притаскивала мешки с просом и рожью. Обозленные, преследуемые крестьянами, точно стая волков, люди Быкоглавого и слышать не хотели о запретах на мясо и огрызались на укоры Совершенного. Быкоглавый стал видной особой, все уповали на то, что он избавит их от голода, и смиренно сносили его своеволие, потому что одни святые не склоняются перед голодом и грубой силой.
— Братья и сестры, не оскверняйте божие в вас непокорством и скоромной пищей. Спасение ваше требует от вас послушания. Тот, кто служит двум господам, осужден на вечные муки, — проповедовал Тихик, вздыхая под покрывалом, потому что и сам он теперь служил двум господам.
Его выслушивали молча, понурив головы, а Быкоглавый, окруженный своей дружиной, стоял как столб и смотрел исподлобья.
Тихик утешался надеждой, что, когда кончится голод, придет конец и власти Быкоглавого, и заблаговременно приказал продолжать рубку леса. День и ночь пылали огромные костры, и вместе с дымом в селение наплывали горячие волны. Вечерами костры освещали землянки, и народ усаживался вокруг огня. Женщины стирали, дети с визгом и воплями гонялись друг за дружкой, мужчины обсуждали предстоящие дела.
Из покоя Совершенного было видно, как лес мало-помалу уступает людям обгоревшую землю. Торчали почернелые стволы, похожие на монахов, пораженных божьим гневом и проклятьем, но зато под пеплом был жирный чернозем. В этот год больше посеют и больше сожнут, только вот семян для сева не было. Пришлось опять прибегнуть к грабежу, и Тихик принудил себя молчать, покуда община не отсеется, покуда не минуют голодные дни.
К его страхам, терзаниям и надеждам добавлялись еще и другие опасения: проклятый художник своими картинами поколебал веру в учение. Они искушали людей, направляя их помыслы не к грядущей жизни, а к жизни на дьявольской сей земле, их красота соблазняла так же, как Сильвестрово Евангелие, и пробуждала смутные мечтания и представления, противные богомильскому учению. И не только за это ненавидел Тихик художника, он опасался, что, будучи наделен даром проникать в души человеческие, Назарий сумел разгадать и его связь с Ив сулой, его ложь и преступления. Назарий очень исхудал, целыми днями не выходил из землянки, но, когда наступила весна и проглянула молодая крапива, он быстро поздоровел. Опрятная золотистая бородка отросла, только вот глаза смотрели невесело, когда он шел по голодному и грязному селению. "Может, ополоумеет и уберется отсюда", — думал Тихик. Он внушил себе, что Назарий написал его портрет, но потом спрятал. Несколько раз он обшаривал землянку художника, но там ничего не было, кроме рваных овчин, служивших постелью.
Совершенный замкнулся в себе. В его сердце все длилась жестокая, мучительная борьба. И чем недостойнее он себе казался, тем сильнее разгоралось желание сделать свою паству счастливой. Будучи сам грешен, он стал снисходительней к чужим прегрешениям и уже не был прежним, непримиримым Тихиком, ревностным хранителем догмата. Тем не менее он твердой рукой подгонял корчевку леса, чтобы поскорее наступило довольство, ибо в этом видел единственное спасение — неоспоримое благо для человека, без чего не достичь счастья и благоденствия…
Ох, не выразить словами того, что
ведомо умному…
Крапива, рыба и награбленное спасли еретиков от голода, а там подошло лето и созрели первые плоды. На засеянных полях буйно взошли хлеба, колосья сгибались под тяжестью зерен, дикие фруктовые деревья-под тяжестью плодов, река кишела рыбой, даже и малые ребята могли ловить ее, а грибов народилось такое множество, что их набирали большие корзины и сушили на зиму. В изумрудном великолепии лета с благодатным дождем и теплыми солнечными днями все рождалось и цвело, и даже в песнях птиц, в жужжании пчел и букашек слышались радость и наслаждение.
Обмолоченный хлеб не вместился в общем амбаре, и каждый еретик унес к себе долю пшеницы и проса. Тихик уверовал, что изобилие положит конец кражам и Быкоглавый укротится, ведь люди уже довольны, и теперь их помыслы устремятся к богу. Он радовался этому, однако вскоре заметил, что его паства с алчностью собирает блага земли, а не помышляет о молитве. По вечерам в молитвенный дом сходились неохотно, многие и вовсе не показывались, некоторые своевольничали и спешили укрыть в тайниках зерно и плоды. Все поправились, повеселели. Вместо прежних мрачных и постных лиц Тихик видел загорелых, крепких мужчин и краснощеких женщин, в чьих плотных телах вили гнезда похоть и соблазн. В селении часто раздавались смех и песни, дети резвились в буйных играх. Тихик у доносили, что молодые женщины и девушки водят в лесу хороводы и многие мужчины впали в соблазн. Однажды в селении раздались отчаянные крики — несколько семейств подрались из-за украденной пшеницы; некоторые напивались допьяна медовухой, которую варил из меда диких пчел еретик с распоротой губой. Непокорство ширилось день ото дня, и в душу Совершенного запало подозрение, что плодородие послано дьяволом, чтобы разобщить паству. Нищета связала этих людей, изобилие, а не голод отчуждало их друг от друга. Каждый хотел избавиться от обязанностей к своему ближнему, потому что блага, которыми он обладал, придавали ему чувство независимости. Все чаще обращались они к Назарию, чтобы он написал для них картины, где было бы изобилие плодов, различных яств, земных утех, и от Тихика этих картин не прятали.
Но не одна лишь эта напасть потрясла Совершенного. Грабительские набеги Быкоглавого и его дружины не только не прекратились, но стали еще чаще. Дружина выросла числом, каждый гарцевал на угнанной лошади, держались они как хозяева и не признавали никого, кроме своего предводителя. Стремление к богатству породило зависть. Люди Быкоглавого были подпоясаны крепкими шерстяными кушаками, носили яркую одежду, в хижинах у них появились домотканые ковры и покрывала, красивые ткани, невиданная утварь. Женщины слали им обещающие улыбки, дети вертелись вокруг них, слушались охотнее, чем родных отцов, и смотрели на них с восхищением, потому что сила — это одновременно и красота. Вооружены они были не деревянными кольями и дубинами, как прежде, а настоящими копьями, луками, мечами и палицами. У пояса носили колчаны со стрелами, а на Быкоглавом была плетеная кольчуга, снятая с царского воина. Они пропадали где-то по многу дней подряд, иные возвращались раненые, а трое из них однажды не вернулись вовсе; они заставляли других заготавливать им тес для будущих жилищ, а расплачивались краденым. Все реже приходили они на вечернюю молитву, и однажды Тихику стало известно, что они вознамерились построить себе дома в стороне от селения, а Быкоглавый надумал возвести там башню. Совершенный испугался и призвал Быкоглавого к себе.
Быкоглавый толкнул дверь плечом, не потрудился закрыть ее за собой, не снял с головы болярскую шапку, украденную где-то, встал, заложив руки за кожаный солдатский пояс. Он был в пунцовой безрукавке, расшитой на груди серебряными нитями и белым шнуром, обут в добротные сапоги. Голову он держал надменно, чуть набок, и Тихику показалось, что Быкоглавый в новой этой одежде стал стройным и по — господски внушительным. "Сознает свою силу", — со страхом подумал Тихик.
— Брат, я все знаю и вижу и читаю мысли твои, — начал он наставительно, как и подобает владыке. — Довольно молчал я и молился, замаливая твои грехи. Ты первым принялся за воровство, прогневил отца небесного, и он, в наказание, наслал на нас голод. Я ожидал, что ныне, когда бог дарит нам изобилие, ты распустишь свою дружину, а что я слышу? Вы вознамерились отделиться, построить башню, основать новое селение. Отчего позабыл ты о Страшном суде и жизни вечной? Вот, обрядился в Сатанаилово платье, возгордился и забыл о господе.
Толстые губы Быкоглавого расплылись в наглой ухмылке, и Тихика поразило хитрое выражение его глаз.
— Ты для того призвал меня, чтобы выставить дураком? Кабы я не накормил людей, все бы с голоду перемерли, и какая уж там была бы община, какой ты был бы владыка и над кем? Чем укорять, лучше бы похвалил меня, — сказал он. — Разве воровство — грех? Я ворую болярское, царское, поповское. А что до платья, так я тебе скажу: ты устрашаешь людей черной рясой и поясом познания. Я тоже должен чем-то страшить их, чтобы они мне покорялись.
