Только — улита едет, когда то будет. Дожидаться документов на дембель нужно в своем полку. Хотя — никакой радости не проявил комсостав, что нашего полку прибыло. А хорошо бы, учитывая разлагающее влияние этой бандитской морды на солдат — чтобы нашего полку опять убыло.
Ах, на страницах романа "Асан" не отражено ни единого всплеска солдатского счастия. Тогда как оно бывает, бывает. Прямо-таки в разрезе песни неувядаемой Пугачевой — "Три счастливых дня было у меня". Так вызрело решение отправить комиссованного во Львов — сопроводить оттуда в полк вагон продовольствия. А если, учитывая всеобщую голодуху окрест, на каком-нибудь полустанке, добывая провиант, сопроводителя зарежут бандеровцы — так туда ему и дорога.
Для острастки учебный карабин с рассверленным патронником выдан был мне — и трое суток влачился состав. Множество украинских молодаек, охочих до макаронных изделий "ушки", доезжало в вагоне от полустанка до полустанка. Благо, отозванному в армейский футбол — не ширяли вратарю, как прочим новобранцам, принудительные антиэректильные уколы. Да, в беспамятстве как снопы валились солдатики от этих уколов, зато надолго переставали им сниться девочки без трусов, а только переход Суворова через Альпы и штурм рейхстага.
В значительной степени измельченными по верхнему ряду мешков доставил я "ушки" в полк — и здесь другую, лишь бы с глаз долой, определили мне ссылку: в Паурск, на бомбовый полигон. Где всего-то заботы при учебных ночных бомбежках и стрельбах — влезать на столб и зажигать там ведро с пропитанной керосином паклей да расстилать брезенты, закрашивая следы старых пулевых пробоин, дабы инспекторы от ВВС могли определять новые у сдающих на классность летчиков. (Тут хоть криком кричи, но люди из нынешних писательских орд сплошь и рядом называют гражданских пилотов — летчиками, а военных — пилотами. Тут хоть волком вой, а люди от писчебумажности не научатся всякое несчастье, где погиб хоть один человек, называть катастрофой, а всё прочее — авариями.)
А хочется летчику сдать на первый класс, чтобы повысили в звании, дали большее жалованье. Подобным образом увлекся один, войдя в пике для расстрела брезентов — и не вышел он из пике на своей сверхзвуковушке, лишь огненная трубка вылетела из земли — фу-ук! — и всё. Была на этот счет комиссия, и жег я ночью костер поминающим погибшего большим чинам, в куртках-кожанках, сродни тем. что получали в войну летуны по ленд-лизу вместе с "аэрокобрами". Тогда, судя по синим лампасам генерал, сказал мне:
— Подь сюда, сынок. Стакан примешь?
— Так точно, товарищ генерал
— Вон как лихо опростал. Впитой, что ли?
— Так точно, товарищ генерал
— Ну, рвани и второй за майора. Жми отдыхать.
Это особь статья, начсостав ВВС и вообще летчики. У писателя Василия Аксенова сочно, тропическими красками обрисован бывший военный летун, тяжкими жизненными обстоятельствами выброшенный в бомжи, на обочину жизни. И кореш его по бомжеванию говорит товарищу: как это такое в тебе сохранилось, что во всём-то ты человек, не угнездилось в тебе ожесточения… На что отвечает бывший ас: да эка невидаль. У нас, у воздухоплавателей, у всех такое. "ЭТО У НАС ОТ ВИБРАЦИИ ГОРЯЧЕГО МЕТАЛЛА"
Так допротекали мои армейские дни в Паурске. Здесь в руки мне попал столь вожделенный по первым месяцам шагистики и унижений автомат. Нет, не "калаш", а военных лет ППШ, и ларь патронов к нему, военных лет, покрытых патиной, но еще хоть куда. С этим ППШ по болотам я тропил кабанов для пропитания нашего малого гарнизончика. Но уже без радости глядел я на этот автомат, потому что поздно он попал ко мне в руки. Без бахвальства сказать — ко многому в жизни я был резистентным. Я переносил 60-иградусный мороз в Чегдомыне. 55-иградусную жару в Чили-Чор Чашме. Я перенес отказ нескольких водномоторников на Икше, не давших мне казнить через повешение двух выродков, изнасиловавших студентку. В Уэлене я перенес даже отказ секретаря райкома Вали Ивакина на покупку третьего ящика одеколона "Гвоздика" для продолжения радостной встречи с моими чукчанскими друзьями. НО СОВЕТСКУЮ И РОССИЙСКУЮ АРМИИ Я ПЕРЕНОСИТЬ НЕ МОГУ. Что — карабин СКС? Да, самозарядный он и скорострельный. Но в обойме всего десять патронов. И во время полкового смотра, когда все они на трибунке — разве их всех раскассировать мне из карабина — полковника Коротаева, подполковника Мохорова и иже с ними? На четвертом выстреле, да второпях сумей произвести их прицельно — меня пристрелят. А с автоматом, да при двух рожках, да в каждом тридцать патронов — милое дело. И, как у дурковатого маканинского Алика, бессознательного истребителя отцов-командиров, не возникло бы у меня перед глазами оранжевых дисков и мистических клиньев.
Хотя — прощающемуся с солдатчиной — зачем мне теперь автомат?
И состоялось прощание. А поскольку задушевно относилась ко мне танспортная шоферня — позаботились ребятки, чтобы в парадном виде воин вернулся к маме. Новые яловые сапоги из группы войск в Германии подарены были мне, ненадеванные портки и гимнастерка оттуда же. Кожаный ремень из тех же пределов. А погоны для форса, хоть оно и не по уставу, окантованы красным телефонным кабелем. Даже принесена была пригоршня значков, чтобы украсить грудь: спортсмена-разрядника, прыжкиста с парашютом, гвардейца и др.
Беда, но по причине двухдневного братания и прощания было пропито всё это роскошество. Так что на перрон Белорусского вокзала — только бы не встретить патруль! — выпростался жуткий тип в затрапезнейшем облачении, идущий на пуантах, потому что вместо новых пропитых сапог сорок четвертого размера получил воин на сменку сапоги размера тридцать девятого. И по мере движения такси в район ВДНХ — всё выкидывал бывший воин в окошко: сапоги, гимнастерку, портянки…
— Ты чего, ты чего! — всполошился таксист.
— Заткнись, мастер, — сказал в мирное время негодный. — Топчи железку, плачу двойной счетчик.
…Из алтайских пределов в кинематографию, хитрован из хитрованов, Василий Шукшин эпатажно пришел в лаптях: вона я какой, я глубинный, исконно-посконный, а не из тутошних ваших стиляг
В 1956 году я вылез под сень художественной литературы — голый по пояс, но в кальсонах. Хотя и без пуговиц на мотне и без тесемок у щиколоток. Чтобы в 2009 году прочитать в романе Маканина "Асан" об угрюмом криминальном азербайджанце, "провонявшем пистолетом". Конечно, во всем мире оружие после стрельбы чистят щелочным маслом, не имеющим запаха, а потом обихаживают оружие нейтральным маслом, тем паче без запаха. Но, должно быть, маканинский азербайджанец чистил пистолет хромпиковой кислотой, а затем трансмиссионным маслом ТАД-17. Не иначе. Недаром я всегда предполагал, что азербайджанцы — несколько особый народ. И классик Маканин доубедил меня в этом.
…Безусловный гений поэт Вл. Маяковский, погубленный своим темпераментом погромщика, написал среди прочего:
"Я себя под Лениным чищу,
Чтобы плыть в революцию дальше"…
Неясно, как чистил себя поэт, начиная с головы или же с хвоста. Известно лишь, до чего он дочистился. А вслед за приведенными строчками идут весьма и весьма основательные:
"Я боюсь этих строчек тыщи -
Как мальчишкой боишься фальши".
Такое случается даже с нынешними проблемными мальчишками А некоторое неприятие фальши, а прямее сказать — фальшака — удается сохранить и во взрослости. И обмирая от очевидной фальши, прочитают в "Асане" наши ветераны, хлебнувшие военного лиха: "Да, да, когда контуженные оба вместе, они лучше защищены. Такова правда войны".
С правдой войны тут более чем сомнительно, а с правдой нынешнего книгоиздания и увенчаний — точно. Когда Маканин вместе с Акуниным — они больше писатели, чем казались бы порознь. Тогда как правда войны может тяготить прошедшего эти университеты и в последующей жизни на гражданке.
Здесь сообщу я глубиннознатцу войны Маканину о вовсе вроде бы стороннем — о птицах-дуплогнездниках и этологии, которая есть наука о поведении живых существ. До сих пор своим поведением ставят дуплогнездники в тупик ученых людей. Ну, зачем птица создает себе сложности? Зачем, придав телесам веретенообразность, протискивается к гнезду, претерпевая неудобства? А если убрать все лазы и щели, чтобы птица комфортно и без хлопот достигала гнезда?
Что ж, многократно убирали препятствия. Но не хотели пользоваться дуплогнездники этим благом, на открытом пространстве перед гнездом совершая двигательные выкрутасы, будто протискиваясь и преодолевая.
Шестьдесят четыре года прошло с моей первой войны и пятьдесят лет со второй. Но до сих пор тетеньки на улицах и не носившие военной формы лица мужского пола глядят на меня — как на блаженного. Очевидно, у этого строеросового старика не все дома. Вы только гляньте. как он обходит углы домов — потеха!
Тогда как оно есть чистая дуплогнездность, которую после войн не изжить в себе: не доходя метров пять до угла — не сворачиваешь сразу за угол, а, сгруппировавшись и отмобилизовавшись, выписываешь ногами вокруг угла некий клеверный лист: а вдруг неведомый и вооруженный ОН, притаившись и подстерегая тебя, как раз прячется за углом? И только иногда — во взглядах мужчин от тридцати и старше — ловишь на себе сочувственный и понимающий взгляд: э-э, отец, когда-то какая-то война вышколила, обкатала тебя! Война, на которой господа и товарищи офицеры, отходя в мир иной, в отличие от маканинского Жилина, не журят ласкательно и всепрощающе изрешетившего их солдатика: "Ты же убил меня, дурачок стриженый!"
