Восковой, болезненный парень не был злым. В бараке меня никто не обижал. Да там никому до другого и дела-то не было. Люди со своей бедой не успевали…
Не помню, чтоб меня кто-то укладывал спать. Наверное, сама забиралась на нары – и без колыбельной. Под одеялом тепло, как в пуховом гнёздышке. Лежишь и слышишь, как дурит за окном вьюга, стучится к тебе. Но здесь, на людях, совсем не боязно. Сожмёшься комочком – и засыпаешь.
Иногда мама брала меня с собой в лес, в таёжную избу. Пока все на работе, я одна…
Вечер.
Темно.
Огненные блики, вырываясь из печки, беспокойно мечутся по стенам. Ветер зло подвывает.
Ой!.. В сенях вроде скрипнул кто-то…
Страшно.
Нет ничего страшнее страха.
Заберусь в овчинный тулуп, что висит над нарами, и стою – не дышу. Скорее бы мамочка пришла…
Позже мы переехали в село Берензас, нас поселили в отдельном доме. (О том, куда девались прежние хозяева, не спрашивали.)
Предгорье Алтая называют иначе Горной Шорией.
Рядом глухая тайга и горы! Коренное население – шорцы, охотники и рыболовы. «Глаз узкий, нос плоский – совсем русский». Приходили, предлагали рыбу, но покупать было не на что.
* * *
Ярким светлым пятном в сознании любого рано осиротевшего ребёнка остаются образы наставников и учителей.
Сидоров Иван Петрович, завуч нашей Берензасской школы. Он тоже обучал меня русскому языку. Было сложно, но очень интересно. «Фольклор», «поэзия» – эти слова впервые мы услышали именно из его уст. Он выразительно читал по памяти стихи. Это интриговало нас, побуждало самим найти книгу и прочитать. И искали. Если не находили в школьной библиотеке, то шли к нему в кабинет, и он давал нам свою.
У меня была особая причина любить Ивана Петровича. Он жил по соседству, в учительском доме, и изредка приглашал меня в гости. Обязательно угощал всякими конфетами, давал журналы полистать, картинки посмотреть и, одарив яркими коробочками, скляночками, провожал. Иду обратно и радуюсь: я, как путняя, была в гостях по приглашению!
Иногда он оставлял меня одну. Почитаю-почитаю и приберу в его холостяцкой комнате, где, кроме книг, ничего больше не было. Вернётся и обязательно похвалит:
– Спасибо, моя юная хозяюшка! – он даже благодарил не как все.
Сама я боялась его беспокоить, а то бы прибегала каждый день. Его беседы о профессии педагога заронили желание самой стать учителем и обязательно, как он, филологом. Иван Петрович называл свою специальность человековедением.
На войну мы его провожали всем классом. За двенадцать километров, до самого переезда.
Провожали насовсем…
Не могу забыть я и школьного сторожа – бородатого старичка, как из доброй сказки.
Школа была на отшибе села. Зимой в сорокаградусный мороз пока дойдёшь, руки озябнут. Он ласково возьмёт их в свои большие ладони и давай потихоньку, нежно, отогревать, пока не запылают. Потом откроет печную дверцу, посадит около и сам сядет.
Никого ещё в школе нет. Тихо. Темно. Сидим вдвоём рядышком, смотрим на огонь. Жар приятно румянит лицо. Хорошо.
Беседуем на равных.
О премудростях жизни, о добре и зле. Но больше о добре.
И так, пока кто-нибудь не придёт.
Я всегда просыпалась самостоятельно, рано. Часов не было, радио ещё не говорило. В школу приходила первая. Есть что-то в этом слове притягательное – «первая». А может, доброта сторожа тому причиной. И мне хотелось ласки. Хотелось прижаться к сильной, надёжной, открытой душе. Почувствовать себя защищённой, что ли…
Пусть хоть на миг!
У других детей для этого был папа…
С седьмого класса с нами занимался военрук. Учил мальчишек и девчонок с завязанными глазами разбирать и собирать автомат, окапываться. Мы разбивались по пять человек на «звёздочки» и соревновались – кто быстрее. Были случаи, когда он ударял сапёрной лопаткой по оттопыренной заднице ученика, спрятавшего только голову, и сокрушённо замечал:
– Ты тянешь свою «звёздочку» назад!
Я не помню, чтобы девочек учили шить, вязать или готовить.
Не нужны были мужчины и женщины. Нужны были отважные бойцы. Бойцы без пола, без индивидуальных особенностей. Всё остальное – буржуазные сантименты, отдаляющие победу мировой революции.
Из одноклассниц я помню только Валю Ласкину – отличницу. Мы с ней вдвоём перешли в восьмой. Средняя школа находилась за несколько километров, в городе Осинники.
И ещё хорошо помню Валиного отца. Уполномоченным был. Фамилии своей он едва ли соответствовал… У него была возможность отвозить свою дочь в школу на лошади. Догонит меня на санях по глубокому снегу да, поравнявшись, ещё подстегнёт лошадь, чтоб бежала резвее. Не успеешь с тяжёлой котомкой за плечами вовремя отскочить в сторону – собьёт.
Клеймо «дочь врага народа» было поставлено, казалось, навсегда. Как мишень для стрельбы на лагерной фуфайке.
Ох, и наревусь потом вволю… дождавшись, когда отъедут.
Одна, в предрассветной тайге.
Мама в детстве окончила четыре класса церковно-приходской школы. Четыре, но зато с похвальной грамотой. При наличии такого багажа знаний она считалась среди ссыльных одной из самых образованных.
Наш дом напоминал бесплатную юридическую консультацию: одна просит помочь разыскать детей, уехавших на встречу с отцом в Финляндию, – в дороге их настигла война; другая – написать ходатайство о выезде на родину, в Карелию, ввиду гибели сына – офицера; третья – заявление; четвёртая – деловое письмо в сельский Совет.
Среди ссыльных карелок не было ни одной грамотной. Вот их фамилии: Ильина, Гюбиева, Терентьева, Чусова, Васильева, Ретукина.
Все они тоже были шпионами, как я с мамой.
Жили мы дружно. Чего делить – беда одна на всех.
Жили, с гордостью распевая величавые гимны стране, «где так вольно дышит человек».
В детстве приходилось не только учиться, но и работать.
Много работать.
С третьего класса мы вместе со взрослыми целое лето были в поле: вязали и грузили снопы; молотили, веяли и сушили зерно на току; сгребали в копны сухое сено. Мальчишки, сидя верхом на лошадях, на волокушах возили копны к скирдам.
Хандрить и унывать было некогда.
С поля вернёшься – спешишь в огород. Мама ежедневно обходила участок – проверяла порядок. Если проходила молча – значит, всем довольна.
А я-то… Заглядываю вопросительно в глаза – жду похвалы. Но не было такого раза, чтобы она сказала: «Какая ты у меня умница, помощница, труженица!» Эти слова я мысленно сама себе говорила, следуя за ней по пятам. Тогда твёрдо решила: «Я своих детей за всё, за всё хорошее буду хвалить». Мама, думаю, просто боялась расслабить, изнежить меня.
Если бы она только знала, как нужна была её ласка!
Хоть самую малость.
И дом был на мне. Утром испеку, как умею, хлеб; приготовлю еду; соберу узелок для мешочника – так звали человека, который отвозил обед для работающих на базе. Мою холщовую сумку рассматривали там особенно тщательно:
– Ну, Шура, показывай, что твоя стряпуха приготовила?..
Хлеб, может, и не всегда удавался гладким, красивым, но остальное щедро уложено: молоко, три яйца, сваренных вкрутую, огурец, помидоры, баночка тыквенной каши. Кое-что менялось изо дня на день. Мама передавала одобрительные отзывы односельчан. Услышу приятное – и ещё больше рада стараться.
Список дел для меня на весь рабочий день записывался в сенях на стене. По исполнении задание вычёркивалось. Вечером всё соскребалось, на другой день – по новой. Иногда пункты повторялись. Контроль был полный.
Мне кажется, я умела всё.
Может, поэтому после пятого класса меня взяли поварёнком в тракторную бригаду на Ближний баз. Мужчины работали в три смены, а я их кормила. Чтобы оправдать доверие взрослых, старалась вовсю.
Помню, обед был готов, оставалось свободное время. Я решила проявить инициативу – подать на десерт, как сказали бы городские, клубнику. (Горные склоны просто усыпаны ею.) Набрала полное ведро ягод. Овсяный кисель ели с холодным молоком и свежей клубникой. За находчивость и старание мне объявили благодарность в вечерней «Молнии». Через наш баз шли и со Среднего, и с Дальнего. Все читали, хвалили.
