— Просто, не правда ли? — подмигнул он кучке любопытных. — Однако у других машин такого почему-то нет.
Рене, избегая смотреть по сторонам, нервно поторапливала детей. По плану, созревшему у меня во время, ожидания, я должен был как бы нечаянно оказаться с нею в лифте, чтобы уже сегодня попасться ей на глаза. Но теперь отказался от этого намерения, и правильно сделал. Она никогда в жизни не простила бы мне того, что я видел ее в дядюшкином драндулете, да еще на этом нелепом насесте. Я укрылся за газетой, сожалея, что не могу хотя бы встретиться с ней взглядом. Она с детьми была уже у двери дома, когда я подвергся непредвиденному испытанию. Бежавший следом за Рене дядюшкин пес Техас узнал меня по запаху и начал прыгать вокруг меня, норовя лизнуть в лицо.
— Смотрите, как вы ему понравились, — заметил дядюшка Антонен, оттаскивая пса за ошейник. — Странно. Даже со мной, хозяином, он не очень-то ласков.
Догнав Рене и детей в вестибюле, дядюшка стал с ними прощаться. Дети с таким жаром бросились к нему на шею, что во мне шевельнулась ревность. Рене, стесняясь этих нежностей на виду у прохожих, увлекла всех в глубину вестибюля. Но я еще услышал энергичный голос дядюшки Антонена, перекрывавший баритон диктора, который вещал из радиоприемника консьержки.
— Я приеду за вами в воскресенье утром, — говорил он. — Не отнекивайся, золотко. Раз твой муж в отъезде, развлекать тебя обязан я. Со мной ты будешь чувствовать себя уверенней. Значит, решено. Черт возьми, да о чем там еще думать, решено — и все дела. Я приехал бы и раньше, но нужно успеть переоборудовать машину. Открытый кабриолет — это здорово, правда, для хорошей погоды.
Выйдя из подъезда и оказавшись под деревьями, дядюшка задрал голову и плюнул вверх. Он метил в толстую ветку, но не доплюнул и начал сызнова. Багровый, с гневно горящим взором, он предпринял четыре попытки. Наконец он смог дать себе передышку и, заметив меня у своей машины, сказал:
— Все-таки получилось. Странная штука — не знаю, замечали ли вы, — бывают дни, когда тебе ничего не удается.
— Вам все же удалось, хотя это было не так-то легко, — заметил я, постаравшись изменить голос.
— Верно. Особенно для меня, ранней пташки. Эх, видели бы вы меня утром! С утра я плюю на неимоверную высоту. Кстати, я могу вас подвезти. Я возвращаюсь в Шату и еду через площадь Звезды. Разумеется, если вам надо куда-то недалеко от центра, я могу сделать крюк.
— Вы очень любезны, — ответил я. — Я как раз собирался спросить вас, не подвезете ли вы меня до площади Звезды.
Машина остановилась у обсаженной деревьями аллеи для верховых прогулок. Если не считать редких встречных автомобилей, проспект Булонского леса был почти пуст, безлюдна была и аллея.
— Я не собираюсь здесь выходить, — заявил я. — Мне нужно сделать вам одно признание.
Эти слова я произнес своим нормальным голосом. Дядюшка, вздрогнув от изумления, даже зажег карманный фонарик, чтобы получше меня разглядеть.
— О Господи, — сказал он, — готов поклясться, что слышал голос своего племянника.
— Голос Рауля? Что ж, вы не ошиблись. Дядя Антонен, я ваш племянник Рауль. Клянусь вам, дядя Антонен, я Рауль Серюзье. Вы же сами видели, меня и Техас узнал. Это я женился на Рене Рабийёр, дочери вашей сестры Терезы. Сегодня со мной приключилось нечто чудовищное. У меня внезапно — даже не знаю, когда именно, — изменилось лицо.
— Вот это да, — пробормотал дядюшка. — Поразительно.
— Дядя Антонен, вы мне не верите.
— Отчего же, конечно, верю, раз ты сам мне говоришь. Но имею же я право сказать, что это поразительно. Или ты хотел бы, чтобы я счел это в порядке вещей?
Поразмыслив с минуту, дядя заключил: — В конце концов ничего невероятного тут нет. Правда, обычно превращения происходят постепенно, но бывает, что и молниеносно. Вот однажды, помнится, моя машина…
И дядя поведал мне, как однажды апрельским утром так преобразил свою машину, что вечером раз десять прошел мимо нее, не узнавая.
Вероятно, в утешение мне он хотел убедить меня в том, что если даже человек способен совершать чудеса, то всемогущий Господь и подавно. Увлекшись, он описал, каким был и каким стал кузов, перешел к двигателю, затем, обильно пересыпая речь техническими терминами, перечислил преимущества, полученные благодаря внедрению всех его новшеств, и, наконец, чтобы продемонстрировать мне ходовые качества своего последнего детища, тронулся с места.
— Кстати, где вас высадить? — забыв, с кем имеет дело, спросил он при въезде в Булонский лес. На что я, раздосадованный, сухо заметил: — Разрешите напомнить вам, что я ваш племянник Рауль.
Дядюшка смущенно извинился и остановил машину у Нижнего озера. Я уже начинал сожалеть о том, что с отчаяния решил все открыть этому милейшему человеку. При всей своей доброте и душевности он был довольно взбалмошным, и следовало подумать, прежде чем доверять ему тайну.
— А твоя новая физиономия совсем неплоха, — одобрительно сказал дядя, стремясь загладить свою неловкость. — Что говорит по этому поводу Рене?
— Она еще ничего не знает!
— Да-да, конечно, у тебя не было времени. Поехали быстрей, пусть полюбуется.
— Это исключено.
— Отчего же?
— Да оттого, что она никогда не поверит, что подобное могло произойти.
— Я-то поверил, — возразил дядя.
— Конечно, но вы — совсем другое дело.
— Угу. Я идиот. Так и скажи.
— Да нет же, дядя, совсем наоборот. Как бы вам объяснить. Мысль довериться вам пришла мне внезапно, когда я увидел, как вы взбираетесь на капот своей машины. Вы улыбались, а ваши великолепные усищи топорщились на ветру, как антенны. Я подумал: вот человек, способный перед лицом необъяснимого явления наплевать на так называемый здравый смысл. Дядя Антонен поверит своему сердцу. Это свойство встречается гораздо реже, чем принято думать. Вы скажете: поэты? Куда там! Для них чудеса — нечто эфемерное, как сон, как туман, который рано или поздно бесследно рассеивается. Поэт тащится позади своего разума, демонстративно выражая свое к нему презрение, но остерегаясь наступить ему на хвост. Нет, вы, наверное, один такой на земле. Я очень люблю вас, потому и решил вам открыться. И мне сразу полегчало. Я знаю, что вы ничем не можете мне помочь. Все, о чем я вас прошу, — не выдать меня. Уясните себе хорошенько: стоит мне заявить, что я Рауль Серюзье, как меня упрячут в сумасшедший дом.
— Ты что, думаешь, я круглый дурак? — оскорбился дядюшка Антонен. — Я прекрасно понимаю, в каком ты сейчас щекотливом положении. Будь спокоен, я промашки не дам. Кстати, напрасно ты считаешь, что я ничем не могу тебе помочь. Знаешь, что я сделаю? Поеду сейчас к Рене и расскажу ей все как есть. Уж мне-то, родному дяде, она поверит.
Становилось все ясней, что он способен натворить самых невероятных глупостей. Я не выдержал и вспылил:
— Если только вы сделаете это, я немедленно уезжаю за границу, и гори оно все огнем. Поймите наконец: никто и никогда не согласится поверить в подобную метаморфозу. И так и должно быть, иначе любой босяк, прикончив Ага-хана[3], мог бы присвоить себе его имя и состояние, любой проходимец — забраться в постель приглянувшейся ему женщины.
— Тем не менее, Рауль, факт остается фактом.
— Да, если его можно доказать, но и тогда это мало кого убедит. Конечно, если три тысячи человек в один голос заявят, что все так, как я говорю, то Рене, может, и поверит. Да и то вряд ли: насколько я знаю свою жену, для нее достоверно лишь то, что общепринято.
— Помилуй, Рауль, что ты говоришь?
— Даже если в глубине души она будет убеждена, что я действительно ее муж, то все равно сделает вид, что не верит. И будет права. Это не предусмотрено брачным контрактом. Окружающие, знакомые будут шокированы. Да и на детях это плохо отразится. Нельзя же, в самом деле, прививать детям мысль о том, что естественный порядок вещей может в любую секунду перевернуться вверх тормашками. Нет уж, поверьте мне, посвящать в это дело Рене или кого бы то ни было никак нельзя. Знаете, что нам грозит, если вы станете утверждать, что я Рауль Серюзье? Даже не сумасшедший дом, а тюрьма. Кинутся искать Серюзье, не найдут и обвинят нас в том, что это мы и отправили его на тот свет.
Дядюшка Антонен вздохнул, видимо, до крайности удрученный картиной герметически замкнутого мира, в котором нет места истине, доступной лишь немногим.
— Впрочем, я напрасно сказал, что вы ничем не можете мне помочь, — добавил я. — Ведь вы будете единственным моим прибежищем, единственным на свете человеком, для которого я остался Раулем Серюзье. Смотрите, еще и полдня не прошло, как я стал изгоем, а меня уже потянуло излить кому-то душу. Есть и другая, более практическая сторона. Меня, как потерпевшего кораблекрушение, выбросило на чужой берег, где меня никто не знает, и мне совсем нелишне иметь в этом мире поручителя.
