Будто бы за ним поехал, спрыгнул с электрички, путаным маршрутом добрался до старшей сестры, разложил свое сокровище, костюм из голубой индийской шерсти, и пригорюнился. То ли блевотина на правой брючине, то ли что. Лацканы в каком-то дерьме, пятно томата на рукаве напоминало о пьянке в компании, куда нормального человека калачом не заманишь. Что делать?
Нашелся пятновыводитель, я занес было руку над некогда чистой голубой шерстью, но — передумал; костюм дипломатической почтой улетит на опознание, его предъявят Яше — и тот по кляксам соусов, по грязи поймет: в такой одежде друг его на Беговой не появится, друг его давно уже разорвал все связи с Аней и Маргаритой, и сестры уже недосягаемы для ЦРУ.
Диана сморщилась, рассматривая костюм; судьба его была ей неизвестна, ею ведь играли втемную, зато я подумал о своих причудах. Отрез голубой индийской шерсти покупал в ГУМе, остатком, метр восемьдесят в нем, а портной настаивал, на мой рост и полноту должно пойти метр девяносто. Я же уперся: шить только из этого. И сшили: пиджак слегка укорочен и притален, брюки без манжетов. Думал: поношу годика два — и хватит, хорошенького помаленьку, как говорится. А теперь вот — чего только костюм этот не насмотрелся и не наслышался! И впереди — такие смотрины, такие дискуссии!
— В химчистку? — неуверенно предположила Диана.
Она, костюм прихватив, помчалась на студию получать дальнейшие инструкции из Ленинграда. Театр отменялся, пошли на последний проверочный пункт, явку с прошлым. Диана искала у метро “Павелецкая” какой-то музей — для того лишь, чтоб проголодаться, растерянно оглядеться и спросить, нет ли рядом столовой, кафе, забегаловки или…
И я, мошенник, мучительно морщил лоб, крутил шеей, лицедействовал — чтоб наконец-то вспомнить.
— Идем! В бастион советской власти! Райком за углом.
Да, тот самый райком КПСС. Диана замедлила шаги, увидев милиционера, но того приставили к лестнице на второй этаж, и он мазнул по нам равнодушными глазами. А мы спустились в полуподвал, едоки на людей из партаппарата не походили, что некогда удивило Яшу; до него, правда, быстро дошло: столовая должна приносить прибыль, потому и пускали в нее всех беспартийных вплоть до отъявленных алкашей с умением держаться на ногах. Очень, очень нашим, русским показалась ему эта свобода, это допущение низов в места приема пищи окрестными богами. Я уж не стал ему говорить, что истинным хозяевам, секретарям райкома, здесь не место, им на второй этаж официантки подают обеды.
Диана, если ей верить, училась в Ленинградском институте театра и кино, вдоволь набегалась по разным присутственным местам, всего нагляделась, но распитие на троих принесенной бутылки в столовой райкома КПСС — это уж показалось ей чрезмерным, хотя, я уверил ее, алкаши куда угодно проникнут. Диана как-то нервно рассмеялась, потом приступила к расспросам: с кем я был здесь и когда. Удовлетворилась, еще раз выразила удивление: кормили-то — ой как неплохо!
Две недели отдавались мы с нею Москве, а уже наступил август; я был так благодарен этой женщине; мошенник есть мошенник: и сумочку ее прощупал, и паспорт изучил, и временный пропуск на “Мосфильм”. Рассчитывал пожить еще на Дорогомиловке две недели, привык я к Диане, со щемящим чувством ставил пластинку “Наш уголок нам никогда не тесен”. Потому рассчитывал еще на двухнедельную любовь, что хозяину Дианы надо ведь поставить точку, завершить операцию, уследить за моими передвижениями 15 августа, чтоб уж полностью увериться: да, это он, тот самый.
Но что-то изменилось, Диана прибежала с “Мосфильма” и стала собираться: пора в Ленинград! Мне же, сказала, можно в квартире этой остаться, она снята до сентября. “Ну, не хочешь — так не надо…” Да и сама понимала: человек без единого документа в чужой квартире — эдак я 15 августа в Некрасовской библиотеке не появлюсь! Чемодан, кофр, такси — на перроне мы расцеловались, она сунула мне в карман свой ленинградский телефон и квитанцию химчистки.
Грустное было прощание… “Вот я тебя и полюбила…” А глаза всматриваются, что-то ищут во мне.
Срок выдачи заказа приблизился, квитанция протянута, костюм на плечиках принесен — не мой, не голубой, — новенький, на шелковом шнурке свисало нечто, на инженерном языке называемое сертификатом качества. Как пояснили мне — купленный (чек прилагался) костюм всего-то разглаживался. Значит, обратная, после опознания, пересылка голубого костюма в Москву показалась кое-кому занятием рискованным.
Мошенничество стало выпариваться из меня еще на платформе Ленинградского вокзала, остатки его я принес все-таки в химчистку, потому что сперва отказался от костюма, а затем взял, прикинув, какая куча бумаг испишется химчисткой, не принимавшей никакого голубого костюма. Да и ходить-то мне было не в чем, износился.
В нем, костюме новом этом, и отправился я искать работу поинженернее, что ли, и не куда-нибудь, а в то НИИ, где работал когда-то, где Маргара. Полагал, что с порога завернут, всех собак, то есть кадровиков, на меня спустят. Но костюм — темно-серый, в еле видимую полоску — принес необычный успех. “Ну ты и сволочь!” — чуть ли не с восхищением произнес зам по кадрам и режиму, изучив мою трудовую книжку. Надо бы “удалиться с гордо поднятой головой”, что я и попытался сделать, однако был немедленно остановлен, зама чрезвычайно заинтересовали прыжки “сволочи” по некоторым почтовым ящикам; он предложил кому-то по телефону поскорее навестить его, а мне указали на дверь — с дополняющим жестом, подожди-ка, любезный, в коридорчике…
Сидел и ждал. Поднялся, походил взад и вперед. Коридорчик втекал в просторную проходную, где свирепые вахтерши в стеклянных стаканах с прорезью проверяли пропуска и нажатием кнопки на четверть оборота разворачивали вертушки.
Прохаживался туда-сюда. Костюм сидел превосходно, поневоле думалось о Диане, о бывшей имперской столице, где, как утверждал классик, даже сиденья стульев делают с великим уважением к человеческому заду. Туда-сюда прохаживался. Мимо прошествовал начальственного вида тип, едва не задел меня плечом, вошел в кабинет зама. Дверь через несколько минут приоткрылась, меня позвали и спросили, не занимался ли я год назад сервоусилителями (их называли еще стервоусилителями — так неумно разработаны были, что настройке не поддавались). Занимался, но не разрабатывал — таков был мой ответ. Над ответом подумали, мой возможный будущий начальник лаборатории выразил вялое желание пристегнуть меня к этим сервоусилителям, мне предложили написать заявление о приеме на работу, которая будет, возможно, мне обеспечена, если я пройду общеизвестные процедуры. Опять указали на дверь, думай, мол, решайся. За дверью я посидел, не зная, решаться или нет, походил, дошел до проходной — и увидел Маргару.
Меня она не заметила. Знакомое мне деловое платье, из сумочки выпорхнул пропуск, освобождавший дорогу, вертушка провернулась, Маргара показалась уже за проходной.
Паспорт и трудовая “на кармане”, заявление ни к чему меня не обязывало, буду или не буду работать здесь — все решит Некрасовская библиотека, и 15 сентября поехал я туда, заглянул во дворик, шагнул из тени под солнце — и свет резанул по глазам, я зажмурился и вспомнил о слепящем свете этом — в театре, чуть более трех лет назад.
“Современник”, фойе, Анечка держится за мой локоть, ей и хочется быть поближе к любимому, и нельзя, потому что строжайший наказ старшей сестры: нельзя! А глаза тянутся к Яше, который рядом с Маргаритой, глаза и на Маргарите задерживаются, и я вынужден косить глаза на Яшу и его даму, и сразу видно: пара подогнана друг к другу, этот мужчина и эта женщина — неразделимы, как магнит. Улыбочка снисходительного превосходства блуждала по лицу женщины, поблескивала в стеклах ее очков — обычная улыбка Маргары, но — торжествующая, как будто это она выставляет своего мужчину на всеобщее обозрение.
И улыбка спровоцировала фотовспышку — одну, другую, третью… Тогда-то я и зажмурился. Кто фотографировал — увидеть не мог, но ясно: иностранцы, наши, советские люди, никогда не жили сегодняшним днем, но и будущее им никогда не представлялось зримым, в домах — фотографии только умерших, реже — новорожденных, и только чужеземцы ходили по Москве с аппаратами.
Значит, сфотографировали. Свои, то есть офицеры-однокурсники. А может — запечатлел на память заграничный любитель театра и ценитель женщин. И хранились бы фотографии в сундуке, да оказался Яша однажды в зените позорной славы. И какими-то путями фотография обязательно попадет к тому, кто сколотил кодеинщика и администраторшу “Ленфильма” в группу, кто козырным тузом бросил на стол перед Яшей это фото: “Кто?” У того на все были ответы, и уж Аню-то он выгородил, Беговая улица осталась вне подозрений. Для ЦРУ Маргарита — малоизвестная Яше девица, она спросила его о лишнем билетике; еще две-три встречи у театра — и прощай, московская красавица.
