Ознакомительная версия.
Один и тот же ритуал: трамвай уже ждет, а я все не могу оторвать взгляд. Как будто нет ничего более притягательного, чем овеянная страхами тайна.
Амелия предоставляла меня моей фантазии.
Иногда к нам приходила Драгица, дочка Амелии, подросток. Она была белокурая, кругленькая, с крестьянским лицом. Не думаю, что мы с ней играли, по большей части она была на подхвате у своей матери. Но однажды был какой-то праздник и нас обеих нарядили в национальное словенское платье: длинную, до пола, пышную белую юбку, белую блузку и белый платок на плечи. Вокруг головы наподобие тюрбана был намотан белый платок, полностью покрывавший лоб. В этом обилии ткани выглядели мы довольно потерянно. Как статуи, как монахини. Если судить по фото.
У словенцев было весело. Их деревни – высоко над Триестом и позади него – входили в зону В. Мы часто ездили туда, чтобы поесть на каком-нибудь деревенском постоялом дворе. Особенно в выходные и после жаркого дня. В деревнях Карста было прохладнее, часто дул легкий ветерок. Мы ели на воздухе, за длинным деревянным столом. Подавали щи, жаркое из свинины, панированного цыпленка, дичь. Тяжелая крестьянская пища, отличавшаяся от средиземноморской рыбной кухни. Словенская кухня похожа на австрийскую: палачинки, сливовые кнели, ореховый рулет и маковый торт. Запивали кисловато-терпким вином Карста, поднимавшим наст роение.
Мы редко ели одни. Папа приглашал коллег – или мы брали с собой Амелию, чтобы она отдохнула от готовки. Она ела с большим аппетитом, бодро налегала на вино, заразительно смеялась. Когда за каким-то столом в поздний час запели, она тут же подхватила. Пение для нее было эликсиром жизни.
Долгие, прохладные вечера, до окончания которых я почти никогда не досиживала. В какой-то момент меня настигала усталость, голова клонилась на материнские или отцовские колени, и я засыпала. Папа относил меня в машину, из машины в дом. Если я просыпалась, то принималась плакать. Это входило в ритуал.
В тишине все происходит одновременно Образы висят в воздухе и могут длиться до бесконечности.
Анджей Стасюк
Это был центр моего детства. В комнате с опущенными жалюзи, время сиесты. Я одна, я не сплю. Голова работает, а я лежу, вытянувшись на кровати, приговоренная к ничегонеделанию. Это называется: тихий час. Это называется: отдыхать. Я не люблю ни эти цезуры, ни этот сумрак средь бела дня. Но правила не терпят возражений. Я веду себя тихо. Тихо. А потом происходит вот что: чем дольше длится тишина, тем разговорчивей она становится. Я слышу обрывки голосов, легкий шелест листвы. Где-то вдалеке воет собака (хотя животные тоже спят в это время). Что-то скрипит. Где-то шумит слив унитаза. Мой слух собирает эти звуки и всасывает их. И я напряженно вслушиваюсь дальше. Viaggio. Или по-венгерски: vigyázz (внимание!). Где говорят? Кто? С кем? Зачем? Чем меньше ясности в услышанном, тем сильнее меня оно занимает. Уже бормочу, предложения, диалоги. «Я уезжаю». «Путешествовать?». «Можно и так сказать». «Куда?». «В Южную Америку». «Морем?». «Морем». «Надолго?». «Думаю, да». Молчание. «Ты очень смелый. Береги себя». И вот прощание в одно мгновение. В прощаниях я кое-что смыслю. И все же привираю. Додумываю, чтобы ступить на знакомую почву.
Иногда, правда, манит неизвестное. И я начинаю себе что-то фантазировать. Как пираты на черном корабле под трижды тремя черными парусами похищают Стеллу. Чудесным образом, они ей ничего не делают. Она жарит им рыбу, чинит белье и каждый день получает за это в награду заход солнца. Когда пираты возвращают ее в родную деревню, у нее бронзовый как у матроса загар, а рыжеватые волосы блестят как золото. Стелла, звезда наша, радостно встречают ее счастливые родители. А пираты, сверкнув белоснежными зубами, машут и уходят в открытое море.
Грезя наяву, я создаю себе мир. И забываю о времени. Как давно я уже лежу в затемненной комнате? Которая, впрочем, вовсе не так уж темна и мертва. Глаза быстро привыкают к сумраку, следят за сетью трещин на потолке или за солнечными зайчиками, скачущими по кафельному полу. Сквозь щели в жалюзи всегда просачивается немного света, образуя дрожащие полосы или пятна. Я не могу насмотреться на это представление. А это не козья голова? Не ослиный профиль? Вглядывание требует толкований, и комната вдруг оказывается обитаемой. Населенной зверями и другими существами, я даже слышу их шепот. Каждый раз заново переживаю я превращение моей camera obscura в комнату чудес, а моего одиночества в счастье. Даже бордовая плитка на полу начинает говорить. Если она говорит достаточно долго, я трогаю ее ступнями. Я скольжу по ее прохладной поверхности, обходя пятна света. Пол как шахматная доска. Как узор с подвижными элементами.
Комната для сиесты была моим царством. В которое действительность проникала, как бы пройдя через фильтр, приглушенной настолько, что будила мою фантазию. Одно влекло за собой другое. Без жалюзи никаких воображаемых путешествий. Под защитой их проницаемости я как будто приходила к себе самой. Отваживалась на полет в высоте и блуждание в лабиринтах. Да, иногда мои мысли тоже начинали идти по кругу. В этом было что-то стесняющее, даже комната начинала сжиматься. Мне нужно было освободиться, перехитрить свое упрямство. Часто помогала строка из песни, и мысли плыли за ней. Свободное плавание в море мыслей.
Время между двумя и четырьмя часами дня было моей тайной. Мама считала, что я сплю. Во всяком случае, она не спрашивала меня, как я провожу время. Когда она меня звала, я потягивалась и стряхивала свои сны наяву. И ничего ей не рассказывала.
Свет снаружи ослеплял. Все было светлым и громким. Я так привыкала к нюансам темноты, к оттенкам тени и света, что дневной свет казался мне агрессивным. Мир причинял боль.
Со временем комната для сиесты стала моим приютом. Убежищем. Окружавшая меня пористая мембрана давала мне чувство защищенности и свободы. Здесь я разбирала по слогам свои открытия, переживала внезапные озарения.
Я была дитя жалюзи.
Налево – угол дома с белой защитной тумбой, через несколько метров – стена с молитвенной нишей эпохи барокко (распятие). Между ними мощеная улочка, которую пересекает мужчина. Мужчина в шляпе, в шарфе, в черном пальто. В левой руке палка. Правая рука с оттопыренным большим пальцем светлым пятном выделяется на фоне пальто. Носок правого ботинка блестит. Над улочкой тянутся телефонные провода. Виа дей Капителли, в бывшем гетто.
Giardino Pubblico. Громадные платаны распростерли свои узловатые руки. Конские каштаны, буйная зелень и глянцевые кусты самшита. По выровненной граблями песчаной дорожке идет мужчина, руки сцеплены за спиной. Шагает свободно и бросает любопытные взгляды на парковые скамейки, где на солнце греются пенсионеры и мамочки с детьми.
Этот человек не мой отец.
Наверное, вот он, выступает из-за белых колонн биржи. В светлом летнем костюме, под мышкой папка. Из здания выливается поток людей, на ходу надевающих солнечные очки. Поток быстро рассеивается. Мы переходим улицу и садимся за один из длинных столов в ресторане «Да Пепи». Здесь шумно и пахнет квашеной капустой. Колбаски подаются на картонных тарелках. Есть еще вареная ветчина с хреном или боллито мисто. Здесь жарко от горячей пищи и человеческих испарений. Папа несколько раз вытирает лоб. Он торопится. Мы с мамой – нет. Мужчина за стойкой, со смехом орудующий большим ножом, желает нам на прощание хорошего дня. На мелодичном словенском.
Сербская церковь с голубым куполом. Внутри просторно, взгляд стремится вверх, к Спасу Вседержителю. Старая женщина возится перед иконостасом: вынимает огарки свечей из латунных подсвечников, задувает наполовину обгоревшие свечи. Трижды крестится перед Богоматерью и целует икону. Красные ковровые дорожки, в церкви висит запах ладана.
И, кажется, что тишина звенит.
За стойкой работает горбатый человек в очках. Прижав подбородок к груди и по-паучьи согнув руку, он прикладывает к конвертам тяжелый штемпель. Голос у него оказывается высоким, когда он называет стоимость. Мама торопливо выбирает мелочь из кошелька. За нами образуется небольшая очередь. Люди молчаливо стоят в просторном операционном зале, он богато отделан и выглядит чуть ли не торжественно. Здание почтамта желтое, желтое, как школа Марьеты в Любляне. А на площади перед ним плещется фонтан.
Лестницам, кажется, не будет конца. Ступени у них неровные и крутые. Женщина с двумя набитыми кошелками, останавливается, делает пару шагов, останавливается опять. Она с сомнением смотрит вверх. Потом на двух детей, которые, крича, идут ей навстречу. И продолжает подъем. Справа и слева от лестницы – деревья, образующие аллею. До самого верха. Их тени мраморными прожилками ложатся на тротуар. Акации? И обрубки колонн за решеткой виллы? Неожиданно женщина исчезает, так и не достигнув плато. Церковь Сан-Джусто. Широкая площадь, шум города как далекий прибой. Внутри собора сияет золото апсидной мозаики. Второе солнце.
Ознакомительная версия.
