Курчев переставил машинку на кровать и с неохотой стал прикидывать на отдельном листке, куда сунуть какой кусок, расставляя против цитат порядковые номера и тут же их перечеркивая. Занятие было не из приятных.
«А если ты такой любитель правды, — ругал себя, — то оставайся тут в полку и качай свои права. А рефератом подотрись… Слабо? А?»
Открылась дверь, вошел посыльный, тот, что приносил обед Федьке, и стал у двери. Дальше идти ему было некуда — мешали играющие.
— Чего тебе? — лениво спросил сидевший к нему лицом Морев. — В штаб кого-нибудь? Лейтенанта Курчева, да?
Борис поднял голову. Солдат мялся, стоя сбоку от Секачёва.
— Нет, не в штаб, — наконец выдавил посыльный. — Мне до вас, товарищ лейтенант.
— Говори. Я не глухой, — процедил Курчев. Солдат все еще мялся.
— Не пыхти над ухом, — рассердился Секачёв. — Чего пришел?
— Да… это самое, — промямлил солдат и тут, словно махнул рукой, мол, что мне, больше других надо, — выпалил: — Капитан Зубихин велели у лейтенанта Курчева на полчасика машинку позычить.
— Чего? — присвистнул Федька.
— Достучался, — качнул головой Морев. Зубихин был полковым особистом.
— Скажи, занята. Видишь, сам печатаю. Скажи, пусть в штабе возьмет.
— В штабе заперто, — неопределенно пробурчал посыльный. — Младший лейтенант Абрамкин в наряде…
— Ну, и моя занята. Поищи Абрамкина, пусть отопрет.
— Начфин там не приехал? — подал голос Гришка.
— Приехал, — кивнул солдат. — Только деньги, вроде, завтра давать будут. Батя чего-то заболел.
— Идите, — сказал Секачёв.
— Порядок в танковых войсках! — закричал Федька, едва прикрылась за посыльным дверь. — Давай, старлей, отвальную!
— Придется, Григорий Степанович, — пробасил Ванька.
— Лёдчик, лёдчик! Па-адъём! — тряс спящего Морев.
— А ну к ерам эту пулю, — другой рукой Морев смял двойной тетрадный лист с росписью.
— Тише ты, — вырвал у него и бережно разгладил бумагу Секачёв. Григория Степановича распишем, а сами завтра доиграем. Дуй пока за горючим, Григорий Степанович.
— Вы это, без меня, ребята… — пытался сопротивляться Гришка. К нему возвращались утренние страхи. — Я ж, бухой, до шоссе не дотопаю.
— А ты ночуй, — подсказал проснувшийся летчик.
— Не могу. Не могу, ребята.
— Чего не можешь, Григорий Степанович? — толкнул дверь начфин. Налетай, подешевело! Расхватали — не берут! — и, растолкав сгрудившихся офицеров, он хлопнул об стол серым спортивным чемоданом. — С доставкой на дом! Батя бухой. Велел завтра давать. Но для своих я всегда. Кто первый?
Он вытащил лиловатую ведомость и начал священнодействовать.
— Обманули тебя, Григорий Степанович. За «молчи-молчи» — выходное не платят. Я справлялся. Расписывайся. Вот за февраль с надбавкой и за два без…
— Фью-ить! Полкосых долой… — засмеялся Морев. — Давай, лёдчик, за бутылками. Жертвую четвертную, — он вытащил из кармана кителя сложенную вдвое двадцатипятирублевку.
— Не надо. Я сам, — сказал Гришка.
— Ничего… Надо. А то гавриков до бениной матери. Ну, кто больше? Лёдчик? Так. Историк? Ванька? Пехота, пить будешь? — спросил он расписывающегося последним в ведомости Волхова. — Не будешь? Тогда катай отсюда.
— Ну, ты… — неуверенно пробурчал Волхов. По тону Морева, как всегда, нельзя было понять, шутит тот или говорит всерьез.
— Забирай сундук, начфин, и разом назад. Только соседа не приводи зануда…
— Он не пьющий, — засмеялся начфин. Его соседом по домику был инженер Забродин.
— Ничего, пусть приходит. Я за ним забегу, — суетился Гришка. — Вот, Володя, возьми еще, — он сунул Залетаеву сотенную. — Пусть инженер придет. — До автобуса подкинет, — и он вышел вслед за начфином.
— А мне чего? Нам, татарам, одна муть — что малина, что… — скривился Морев. — Чего кислый? — кивнул Борису.
Тот возился на койке, закрывал машинку и складывал отпечатанные и чистые листы в конторскую папку с завязочками, где уже лежал запечатанный конверт с письмом в Правительство.
— Чего кислый? — повторил Морев. — Не дрейфь, батя сегодня бухой. Не вызовет.
— Чемодан у тебя большой? — спросил Курчев.
— Забыл? Вроде твоего.
— А у тебя? — повернулся Борис к Федьке.
— Спортивный.
— Тогда давай.
Федька высыпал на стол из такого же, как у нач-фина, чемоданчика несколько черных конвертов, видимо, с фотографиями, две пары толстых деревенских носков, толстую байковую рубашку и катушку белых ниток с блеснувшей тонкой иглой.
— К себе положу, — сказал Курчев, смахивая всё со стола в свой большой чемодан. На дно Федькиного чемоданчика он сунул папку и придавил машинкой. Оставалось еще свободное место и, смяв, он засунул туда несколько экземпляров «Красной звезды», лежавших стопкой на подоконнике.
— Ты чего? — с ленивым интересом спросил Морев. — Чудик, опер везде отыщет.
— В Москву отвезу. Сломал. Ремонт нужен.
— Ну, и правильно, — кивнул Морев.
— Ты ж арестован? — присвистнул Федька.
— А вы не видели. До рассвета обернусь.
«Только где бы это допечатать? — соображал про себя. — У Алешки нехорошо. Подумает, это я так, тяп-ляп. Я ведь ему пел, что всю зиму корплю над рефератом.»
— Вань, не помнишь — ты уголь разгружать ездил, — от какой станции ближе, второй или первой? — крикнул он во вторую комнату Секачёву.
— До второй, а там дуй по бетонке, а потом сюда до поворота. Натопаешься. Километров восемнадцать… — зевнул Секачёв. Он вышел из своей комнатенки и стал расстеливать на столе газеты. — Упьетесь ведь, как свиньи, — проворчал по-старушечьи, пряча усмешку.
— Стели, Ваня, стели. Порядок нужен, — согласился Морев. — А это кто такой? — он поглядел на газетную фотографию, повернутую к нему вниз погонами. — Подполковник Запупыкин, — прочел наобум.
— Молодец, товарищ подполковник. Повезло тебе.
— Чего? — удивился Секачёв.
— А того, что Ванька не будет твоей мордой сраку вытирать.
— Скоро историк большим человеком будет… Мы его тоже на подтирку пустим.
— Ему сперва батя этим самым морду вымажет, — сказал Секачёв.
— Смотри, Борис, — всполошился Федька. — Оборотная сторона славы… От великого до смешного… А?
— Похоже, — кивнул Курчев.
— Интересно все-таки, — повторил Федька, надеясь расшевелить Курчева. Федьке осточертело целый день торчать одному в домике и он ожидал прихода Бориса, как в фойе кинотеатра ожидаешь начала сеанса. Хлебом его не корми дай потолковать о чем-нибудь высоком.
— Ты в газетах не печатайся.
Курчев, не отвечая, вышел в кухню наваксить сапоги.
Входная дверь теперь хлопала, как вокзальная. В домик набивалось офицеров. Пехотный парторг Волхов выглянул из своей комнатёнки и проворчал:
— Хоть бы, свиньи, снег стряхали, — и уставился на Бориса.
Борис, чистивший сапоги волховской ваксой (никто из обитателей холостяцкого домика ваксы не имел, но все знали, куда Волхов перепрятывает свою), покраснел и сказал:
— Извини, Витя, последний раз попользуюсь.
— Ты это куда? — спросил парторг.
— К девчонкам. А то мне пить нельзя, я под арестом.
Парторг еще раз с сомнением посмотрел на щетку и ваксу — и прикрыл дверь. Снова хлопнула входная и ввалился Гришка, веселый и деятельный сразу от всего — от общества, от конца службы и от предстоящего выпивона.
— А инженер где? — спросил из кухни Курчев.
— Не придет. Сказал, через четверть часа, чтоб ждал у ворот. В райцентр едет.
— Порядок! Я с тобой.
— Ты? Не повезет, — с сомнением покачал головой Гришка.
— Ничего, уломаю. Вы на бетонке, где из балки выскакивают, притормозите.
Через четверть часа Борис выскользнул из дома, раздвинул за сараем доски и выбрался из поселка. Было почти темно, но фонари над КПП и ограждением не зажигали. Сильно похолодало и, нырнув в балку, он поставил между ног чемоданишко и развязал тесемки ушанки.
«Замерзнешь, пока они там греются, — вздохнул и не спеша поплелся к бетонке. — И чего это Марьяшка меня сегодня заприглашала? — Чтобы согреться, стал думать о московских делах. — Кларка, наверно, придет?..»
Он знал, что переводчица должна была возвратиться из ГДР.
— Кларка так Кларка. — Летние воспоминания не согревали.
Он осторожно выбрался на бетонку, опасаясь, как бы не заметили из окна КПП, и посмотрел в сторону «овощехранилища», не идет ли кто навстречу. Ветер сметал с бетонного покрытия снег и дорога просматривалась плохо.
Сзади, над забором и КПП, засветилось электричество, и почти тотчас же Борис услышал пыхтение машины. Видимо, Черенков, отпирая ворота, заодно зажег и свет. «Победа» медленно, неуверенно плыла к повороту, потом как-то неловко повернулась, словно ее занесло, но тут же качнулась вправо и поползла вниз по бетонке. Курчев стал посреди шоссе, как всегда делал, голосуя, и вдруг с ужасом сообразил, что в темноте цвета не определишь, и вдруг это не серая забродинская, а бежевая особистов.
