– Что с тобой, Коротыш? Ты сегодня какой-то другой!
Я вытянулся вверх.
– Что ты имеешь в виду?
– Да нет, ничего, мне просто показалось, что на тебе новый костюм. – Он виновато пощупал борт моего пиджака.
– Ошибаешься, – сухо отвечал я, – этому костюму уже три года. Ты его видел сто раз.
Впервые я ощутил, что и друг может больно ранить.
– …Человек, – продолжал я, – удивительно устроен; он может заметить пылинку на собственном галстуке, но он же пройдет мимо горы… – здесь я чуть запнулся, – да, пройдет и ничего не увидит.
Мой друг беспомощно развел руками. Он сказал:
– Что ж, ты, пожалуй, прав.
Вот так он всегда! Его добродушие подействовало на меня обезоруживающе. Я принял равнодушный вид и спросил:
– Что ты думаешь о нашей новой коллеге? Майк недолго раздумывал.
– Она очень высокая, – отвечал он, – в ней больше семи футов.
Я насмешливо покосился на него.
– Ты что, снимал с нее мерку? Брови у Майка полезли наверх.
– А ты, собственно, чего раскудахтался? – спросил он. – Тебе она нравится?
– При чем здесь «нравится»? – спохватился я. – Просто это глупо: как только человек немного другой, мы смотрим на него как на какое-то чудо!
И опять Майк согласился:
– Ты прав, Коротыш, это так. – И он молча направился к двери. У порога обернулся. – А все-таки она чертовски высокая!
На следующее утро я приехал на службу раньше. Я так нередко поступаю, когда погода ясная и безоблачная; в такие утра приятно, сидя у окна, наблюдать бодрое шевеление выспавшегося города. Но сегодня, вместо того чтобы пройти прямо к себе, я сделал небольшой крюк и очутился у офиса Дорис.
Она сидела у себя за столом, боком к двери, и смотрела в окно. Услышав шаги, она едва повернула голову и окинула меня невидящим взглядом.
– Доброе утро! – Я постарался выговорить приветствие возможно дружелюбней. – Надеюсь, я не помешал?
– Нет, ничего… Вы сегодня раньше приехали…
Я сделал несколько шагов в ее направлении и, удивленный, остановился: в глазах у девушки стояли слезы.
– Что с вами? – спросил я.
– Ничего… Почему вы спрашиваете? Я медленно опустился в кресло.
– Вас что-то гложет… – неуверенно начал я, плохо себе представляя – как развернется этот неожиданный разговор.
Не глядя на меня, Дорис поднялась и, пройдя к окну, остановилась спиной ко мне. Теперь я ясно, как никогда еще, увидел всю ее целиком, стройную и высокую, застывшую на светлом фоне как темная статуя.
Усилием воли я отогнал от себя волнующее видение. Я сказал:
– Я вас давно наблюдаю и отлично понимаю – что вас мучит.
Дорис резко обернулась: в глазах у нее мелькнули вызов и испуг.
– Что вы понимаете?… О чем вы?
– Я знаю, что вы одиноки и несчастны. Вот и сейчас, глядя на вас, я поражаюсь капризу судьбы, которая не дала вам и доли того, на что вы вправе рассчитывать…
По мере того как я говорил, я все яснее испытывал незнакомое волнение. Я чувствовал, что мои мысли отливаются в какие-то новые жесткие формы, а слова попадают в цель, как метко брошенные камни.
– … Вы не похожи на них, – продолжал я, – а этого люди не прощают. Примите это как неизбежное, ответьте равнодушием, не бойтесь своей исключительности! Ведь, право же, лучше застыть чудесным изваянием, чем вечно ощущать свою зависимость от толпы.
Я еще не сказал главного, но и того, что у меня вырвалось, оказалось более чем достаточно. Удивление, боль, возмущение – все это, как в сложном калейдоскопе, отразилось на лице у моей слушательницы. На момент она приподняла руки – то ли останавливая меня, то ли защищаясь.
– Что вы говорите… Зачем вы… Не нужно! – только и могла выговорить она, но тут же спохватилась и прибавила: – Оставьте меня, сию минуту! Я не хочу вас видеть!
Я встал. Я чувствовал, что семя брошено на благодатную почву. Уже в дверях я обернулся.
– Разговор наш еще не окончен, и я надеюсь… – начал было я.
– Уходите, пожалуйста! – В голосе Дорис теперь прозвучала мольба.
Только очутившись в коридоре, я понял, чего мне стоила эта маленькая «победа». В висках стучало, ноги подгибались, глаза были притянуты вниз тяжелым балластом. Я шел, накрытый стеклянным колпаком, прочно отделенный от остального мира.
Хорошо, что в мой офис смотрело солнце. Стоя у окна, я вскоре почувствовал, как колпак оттаивает. Вот уж могу управлять руками, и вовремя, потому что не буду же я стоять здесь вечность! Я уселся за стол и стал вынимать из ящиков рабочие папки.
***
Часам к десяти заскочил Джо. Подойдя ко мне, он хитро подмигнул:
– Видите, я был прав…
Я недоумевающе посмотрел на него, а он продолжал:
– Помните, я говорил, что к нам назначат нового начальника?
– Помню, и что же?
– А то, что так оно и вышло.
– Эд Хубер?
– Он самый. Сегодня объявят официально.
Я не успел спросить, откуда у него эти сведения, потому что в тот же момент Джо выскочил и понесся дальше.
Он и на этот раз не ошибся. К двум часам наш отдел был созван на митинг.
Я всегда скучаю на таких людных встречах. Не могу понять, зачем так много говорят там, где и без разговоров все запутано. Ведь если начальник хорош, то зачем его тревожить! А если негоден, зачем уверять, что перевод – повышение?
Из последних сил я держал глаза открытыми, когда нам представляли нового «босса». Ничего особенного в нем нет. Зато он прочно прикреплен к земле; все в нем смотрит вниз: и подбородок, и губы, и нос, свисающие брови, заостренная прядь волос. Я уверен, что и пальцы у него на ногах согнуты крючками вниз.
Он еще молод – года на три старше меня, но это не прибавляет ему искренности; он смотрит исподлобья, и взгляд у него неприятный. Рост – шесть футов восемь инчей, то есть такой, при каком у мужчины развиваются лицемерные качества: при начальстве сутулится, а с остальными высокомерен.
Казалось бы, тема никчемная, но эти соображения испортили мне настроение. Я вернулся к себе расстроенный. На столе лежала записка: звонила миссис Беркли! Я улыбнулся: как это я сам не подумал? Ведь именно сейчас мне нужно было услышать живой человеческий голос.
Я набрал знакомый номер. Мне стало хорошо, и образ Салли, тихий и ясный, закрыл все остальное. Наконец она отозвалась:
– Это ты, Алекс?
– А тебе что, звонят и другие мужчины?
– А почему бы и нет? – смеялась она. – Они мне целыми днями звонят. Поэтому ты, наверное, и не смог дозвониться ко мне весь месяц.
– Ты говоришь ужасные вещи, – отвечал я в том же тоне. – Что с тобой?
– Ничего. Просто мне весело, когда звонят.
– Понимаю. Что ты сейчас делаешь?
– Поливаю моих любимцев внизу.
– И что же они?
– Думаю, им это нравится. Только с одним неблагополучно.
– Кто это?
– Карликовая чинара, что Брауны подарили мне на Рождество. Понимаешь, все тянутся к свету, а она все назад, в темноту. Нижние ветки совсем засохли… Ты слушаешь?
Я молчал.
– Алекс!…
Но я уже оправился. Я сказал:
– Быть может, деревцу там душно? Почему не переставишь его в гостиную? Впрочем, тебе виднее. Так что ты хотела сказать?
– Сейчас, только обещай не сердиться!
– Разве я когда-нибудь на тебя сердился? Салли чуть помедлила. Потом робко спросила:
– Послушай, Алекс, почему ты не позвонишь отцу?
– Дорогая миссис Беркли, – отвечал я, – ваш супруг грубый, несдержанный человек, и у меня нет ни малейшей охоты с ним разговаривать.
– Перестань! Он тебе отец. К тому же он сам страдает от всего этого.
– Пусть тогда и позвонит!
– Он звонил, но ты ему не ответил.
– Не ответил, потому что не хотел нарваться на дерзости.
Но Салли не слушала меня.
– Алекс, сделай это для меня, понимаешь?
– Не понимаю.
– Неправда! Ты знаешь, как мне здесь одиноко.
– Надо было думать об этом раньше!
Удар пришелся в цель. В трубке повисло молчание, а затем Салли заторопилась:
– Хорошо, хорошо, мне нужно бежать. До свидания, Алекс! – И повесила трубку.
А я сидел, чувствуя, что на лице у меня застыла бессмысленная улыбка. Я поспешно сбросил ее и медленно поднес трубку к уху. Звуков не было, но в многомильной сети проводов запуталось далекое эхо.
Я стал лихорадочно накручивать ее номер: раз, другой, третий… Никто не подходил к аппарату.
«Ну и не надо! – подумал я. – Женские капризы! Чуть не по-нашему, так сразу охи и ахи! Хорошо вам поливать цветы и пальмочки! Карликовая чинара!… Даже смешно от этих сантиментов! Но я не марионетка и командовать собой не позволю!»
Через полчаса я звонил отцу на службу.
***
Мои отношения с новым начальником с первых же дней стали складываться неблагополучно. Как-то утром, опоздав на службу, я нашел у себя на столе записку – Эд просил зайти к нему.
Когда я его увидел, он что-то писал. Едва взглянув на меня, он жестом пригласил меня сесть, а сам продолжал писать. Это была необычная манера поведения, и я ощутил раздражение. Я спросил:
