Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

Здесь имеется белая пристань для маленьких кораблей, курсирующих по Неве, а также несколько строений былых времен: крошечный царский дворец, Чайный домик (увы, без гейш), Кофейный домик (иногда с кофе), зеленый туалет и такой же сарай за забором; в сарае хранят садовый инвентарь, которым не особенно пользуются, а под навесом возле сарая приделывают носы и пальцы идолам, столь любимым островитянами, что они периодически отламывают то носик, то пальчик на память.

Островитяне на острове не живут, они приходящие. Временами остров подвергается набегам, варваров и вандалов. У Невского побережья один из них пытался около ста лет тому назад убить царя из якобы гуманистических соображений. В наши дни варвары ломают идолов, переворачивают скамейки, ловят в пруду лебедей. Ибо на Летнем есть красивый пруд странной формы, маленькое лебединое озеро, на чьи берега приходят фотографироваться приходящие островитяне, поместившие сезонных привозных лебедей с подстриженными крыльями (чтобы не улетели) на игрушечные воды.

Привидения острова Летнего ходят по аллеям круглые сутки; однако дневные имеют вид обычных людей, отличить от таковых их можно только по отсутствию бликов в глазах. Иногда наблюдаются прислышения: слышен смех, плеск фонтанных струй, звуки музыки (то звучит старинный водяной орган, то рожки, то духовой оркестр), свист лесных разбойников из-за Безымянного Ерика, из тамошних лесов темных, а также раздается пьяное пение, звон бокалов да крики заморских редких животных и птиц. В некоторые белые ночи остров завоевывает особое привидение: заливает волна аромата некогда росших тут ароматных трав и цветов».

Мы никогда не шли сразу к ней домой, мы сворачивали с Фонтанки в Летний сад, входили, крадучись, долго бродили, целуясь, в аллеях, целовались на скамейках, на спусках к воде, прячась от сторожей и осуждающих взоров прохожих; и прятанье, и осуждающие взоры, и наше смущенье только усиливали дрожь, ток, притяжение, обостряли вкус поцелуев.

«Таврический остров - самый большой из островов архипелага. Его южный берег омываем Обводным каналом, северный - Фонтанкой и Невой, восточный - Невою, западный - Введенским каналом. Незначительный участок береговой полосы на юго-востоке отделен рекой Монастыркой от Монастырского острова, примыкающего к Таврическому.

Единого образа, цельного запоминающегося лица у Таврического острова нет. Он разнообразен и этим странен.

Часть побережья занимают бедные и дикие районы фабрик, уродливых и нищих строений; сие относится к набережной Обводного канала, на которой поздними вечерами и ночью так неуютно, а также к прилегающему к ней фабричному району набережной Невы».

Я возражал против названия «Таврический»; названий тут могло быть сколько угодно более подходящих, но Настасья стояла на своем. С островом связаны у нее были детские воспоминания, она ходила в Таврический сад со своей любимой дальней родственницей, «настоящей красавицей», как выразилась она, выгуливать пса. Они брали с собой бутерброды, ели их на скамейке у пруда. Пес принимал участие в пикнике; крошки доставались птицам. Во времена детства Настасьи детей учили кормить городских птиц; у нынешних старушек, вечно посыпающих газоны и дворы из мятых кулечков драгоценными крошками, перемешанными с остатками недоеденной жучками крупы, детская привычка. Голуби и воробьи, надрессированные ими, узнают то ли птичниц, то ли их кульки.

«Основной сад острова, вкупе с находящимся в саду дворцом, давший острову имя, - Таврический сад, принадлежал некогда светлейшему князю Потемкину-Таврическому. Вторая фамилия князя как бы нарицательная, псевдоним в честь побед на Черном море, связана с Таврией, Тавридою. Возможно, в честь фамилии в оранжереях княжеского дворца выращивались персики, виноград, ананасы и дыни.

В Таврическом дворце находился один из зимних садов архипелага. В отличие от потемкинских садов, схожих с потемкинскими деревнями, сады Таврического дворца - и собственно Таврический, и зимний, и оранжерейный - глубоко натуральные, оседлые, долговечные.

Во время путешествий Потемкина, как известно, впереди ехал англичанин-садовник с группой помощников, значительно опережая основную часть княжеского кортежа. С невероятною скоростью на месте ожидающейся остановки светлейшего, привала, разбивался английский сад. В саду посажены были деревья и кусты разных габаритов, усыпанные песком дорожки обрамлялись цветами. Если князь задерживался дольше, чем на сутки, увядшие растения заменялись другими, свежими.

Кто знает, не обязан ли отчасти архипелаг святого Петра своим главным привидением этим эфемерным садам Потемкина-Таврического? Не их ли образы витали, как души мытарей, в его натуральных оседлых садах?»

– Глупости, - сказала Настасья. - Если бы после революции не погибли все зимние сады города из-за разрухи и варварства, не было бы и призрака.

Многие ее суждения казались мне невероятными, даже пугающими; постепенно под влиянием ее слов стали происходить тектонические сдвиги, перемены в моем клишированном сознании кроткого юного пионера, который, хоть и кроток, всегда готов.

– Хотя, - продолжала она задумчиво, - может, отчасти ты и прав. Мне не нравится светлейший князь Потемкин-Таврический. Таврический князь потемок, светлейший. Он вполне мог устроить тут какие-нибудь турбуленции, возмущения, пертурбации времени и пространства на века. Самодур с сатанинским обаянием. Мне мила только любовная записочка, написанная ему царицей: «Милый князинька, завяжем все наши обиды в узелок и бросим их в пролуб».

Меня приводило в восторг, что Настасья - наполовину японка; или на четверть? я не расспрашивал. Прежде я абсолютно не интересовался Японией, я только и знал: Япония на островах, было две войны с Японией, не считая интервенции на Дальнем Востоке, самураи делают харакири, гейши сидят в чайных домиках, как Чио-Чио-Сан, псе население поголовно претерпевает сезон дождей, потаенно трепеща перед цунами. Теперь случайное упоминание о Японии в разговоре - на службе ли, дома ли у родных, в компании ли, даже по радио, - заставляло меня смутиться, покраснеть, напоминало о романе с Настасьей, наполняло абсурдным счастьем, каким-то образом сближало нас с ней еще и еще. Я взял в библиотеке стихи Басе, антологию японской поэзии, «Маньёсю», учил наизусть танки и хокку.

Каким-то загадочным драгоценным приобретением представлялось мне то, что она не совсем русская, немножко марсианка, с нездешним разрезом глаз.

– А в ушной раковине, в ракушке розовой твоей, - шептал я ей, - у тебя, случаем, не шумит Тихий океан? В этом вот ушке розово-золотом? Не сквозь шум ли тамошней океанской волны слышна наша российская болтовня?

– Ну-у, - шептала она, - папенька-то очень даже тутошний, со Средне-Русской равнины, слышен звон бубенцов издалёка.

– Ты потому такие бранзулетки надеваешь, чтобы звон бубенцов? Колокольчик динь-динь-динь?

– Звон колокольчика, - назидательно говорила Настасья, - отгоняет злых духов.

– Вот оно! Пока с колокольчиками на тройках летали, держались кое-как, бесам полной воли не было.

– Ты «Бесов» Достоевского читал? - спрашивала она сурово.

– Нет, - сознавался я. - Только «Бесов» Пушкина. Мчатся бесы, вьются бесы. Ну, пошел, ямщик, нет мочи.

Настасья покуривала. В другой меня бы это раздражало, я тогда не курил; но то была она, и я терпел. Иногда я брал сигарету из ее золотистых пальцев с кольцами, и в кольцах узкая рука, гасил, выбрасывал, говорил: «Не будет из тебя путной гейши».

От нее пахло горьким розовым маслом и лавандой, она ими душилась, умащалась ими чуть-чуть; запах сводил меня с ума, но пуще того сводил меня с ума ее собственный запах экзотического маленького зверька тропических лесов, особенный, не слабый и не сильный, ни с чем не схожий, - только ей принадлежащий. Всю последующую жизнь я терпеть не мог шлейфных ароматов, которые волокли за собою по грязным тротуарам, обшарпанным лестницам, автобусным ступеням дамы и дивы; меня тошнило от их французских духов, шибающих тленом и прахом недоразложившихся слащавых вампирок и мелких ведьм.

«Кроме Таврического сада, на Таврическом острове есть сады Юсупов-ский и Монастырский (Семинарский); Итальянский сад был огромен, но не сохранился, как не сохранились множества садов при особняках, например за домом Радищева на нынешней улице Марата; имеются еще оранжереи, Сад смолянок на берегу Невы, яблоневый сад Водоканала, в пространство которого вошли остатки огромного сада князя Потемкина, простиравшегося до берега реки Ню».