Логика — вернувшись домой, я наконец понял, что это такое. Я понял это без особых усилий. Потребовался лишь маленький Конрад, его застенчивость, нерешительные шаги по направлению к гостиной. Свечка затухала в конвульсиях; только свечам известен секрет мучительного конца. Я видел, как в этом неверном свете, полном надежд, он поставил на пол свой чемодан, итог его жизни. Он чувствовал себя неловко, и при этом все казалось ему естественным. В его годы еще неведомы сомнения. Все шло своим чередом, а невинность — сама естественность. Он повернулся ко мне, взглядом вопрошая, что он должен делать. Я почувствовал себя ответственным за него, почти взрослым. Я чувствовал себя отцом. А Тереза почувствует себя матерью. Иначе и быть не может. Я отвел Конрада в его комнату, и он послушно разложил вещи. Он считал, что у меня первоклассная квартира, и еще раз поблагодарил за гостеприимство. Нет, это я должен был его благодарить. Возможно, с его помощью мне удастся вернуть Терезу.
I
Я быстро написал записку Терезе.
С сегодняшнего дня у нас появился третий жилец.
Мне хотелось заинтриговать ее, выражаясь предельно расплывчато. Не увидев ни малейшей реакции с ее стороны, я заключил, что мне это не удалось. Я не торопился, не сомневаясь в том, что она скоро будет растрогана. Главное было играть по ее правилам, чтобы удержать ее как можно дольше. Я чувствовал себя как тяжелобольной, который внезапно готов признать этот факт, поскольку изобрели лекарство от его болезни. Я чувствовал себя уверенно — как курильщик, который умеет пускать дым кольцами; не было иного выхода, кроме как позволить событиям развиваться циклически. Чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, Конрад должен выступить в качестве подопытной свинки, помещенной в закрытое пространство, он должен сделать так, чтобы разлюбившая меня женщина изменила свое утилитарное отношение ко мне. Случайностей не существует, понятно без слов, что я поставил все на Конрада. Я был так счастлив, что моим мучениям скоро придет конец. Я не забывал и о другом, о радости встречи с Конрадом. Само собой разумеется, даже если я и собирался использовать его в своих целях, то все же не переставал обожать его. Но чтобы оправдаться, я напомнил себе, что мой первый порыв был мгновенным. В конечном итоге так всегда и бывает: выигрываешь, когда делаешь что то спонтанно, не раздумывая.
Эглантина повела себя безукоризненно. В тот момент, когда я представил ей Конрада, несколько опасаясь ее реакции, поскольку его присутствие добавляло ей работы, она радостно раскрыла ему объятия, забавно переминаясь при этом с ноги на ногу. Так, наверное, принято приветствовать друзей в Гонолулу. Она педантично соблюдала вечернее расписание на пятницу, поэтому бросилась в ближайшую бакалейную лавочку, чтобы купить ингредиенты для коктейля под названием «Добро пожаловать». Конрад помогал ей на кухне, да так проворно, что они даже не слышали, как я поинтересовался, все ли у них в порядке. Взрывы смеха, летящая по воздуху кожура апельсинов! Эглантина не налегала на ром (эвфемизм), будучи уверенной, что Конрад еще не достиг того возраста, когда можно напиваться. Мне же показалось, что он не дурак выпить; правда, виной тому могли стать блестящие разноцветные соломинки для коктейлей, купленные Эглантиной. Конечно, для полного веселья не хватало Терезы. По расписанию это было не ее время, в пятницу по вечерам гостиная была записана за мной. Позже Эглантина, которую я никогда до этого не видел в таком прекрасном расположении духа, решила идти домой. Она настаивала на том, что хочет прийти завтра; об этом и речи быть не могло, суббота как никак, но она утверждала, что собирается делать покупки в нашем районе. Сперва я настаивал на своем, но потом согласился. Стоит ли притеснять служанку, если ей хочется прийти поработать в субботу? Это было сделано прежде всего для Конрада, чтобы он приспособился к нашему домашнему укладу. А почему бы и нет? Они облобызались на прощание. Я был поражен, насколько все удачно складывается. Эглантина с первой же минуты прониклась к нему обожанием, возможно, это даже подвигнет ее на приготовление щей, поскольку щи — его любимое блюдо.
Мы с Конрадом настолько перевозбудились, что не могли заснуть. Мы пошли в гостиную, и, сам не зная почему, я стал говорить о Терезе. Конрад но уши ушел в мягкий диван. Создавалось впечатление, что диван был подогнан под его телосложение. Красивое зрелище: так сказать, белый квадрат на белом фоне. Этот Конрад — ну просто образец современного искусства. Предметы оценили его присутствие; и впрямь все они успокоились: одни — потому что успокоились, что их не сломают резким движением, другие — потому что их не будут подвергать вечерним излияниям взрослых. Присутствие Конрада ободряло. Он умел сопереживать. Мои беды выглядели теперь уже не такими страшными, поскольку он, казалось, взял на себя часть моих страданий. Странное ощущение, почти освобождение. Слова вылетали из меня, направляясь к нему, ни разу не вернувшись назад. Он мгновенно подался вперед, приложив руки к вискам, и я усмотрел в этом жесте молниеносную мольбу, желание помочь мне прийти в себя. Никоим образом это не могло быть случайной позой. Он задавал мне вопросы, проявляя огромный, неподдельный интерес. И я пустился в откровения. Гораздо больше, чем с Эдуаром, о котором больше не думал. Конрад слушал очень напряженно, не увиливая. Другие собеседники часто отвлекаются, слушая рассказы о наших бедах, их слух — величина переменчивая, точнее говоря, эгоистичная. Люди обычно ждут, что будут говорить о них, и, если разговор направлен в другое русло, они превращают наши истории в повод, чтобы вернуться к собственным невзгодам. Я говорю «собеседники», но имею в виду самого себя. Общаясь с Конрадом, я понял, что значит слушать другого. Я почти испытывал неловкость оттого, что он берет на себя весь груз моей хандры; это шло в диссонанс с коктейлем «Добро пожаловать». Я был взволнован тем, что у меня появился любящий друг. Он попросту устроился рядом со мной, само сочувствие, и похлопывал своей пухлой ручкой по моему подрагивающему плечу. Теперь он был рядом, и все пойдет хорошо. Я заплакал. Отныне никаких отступлений. С первого же вечера мой план был нарушен. Подразумевалось, что я буду отцом, а он — сыном, и вот он утешает меня как после первого причастия. Мы обнялись. Мы уже были знакомы почти семь часов. Спокойной ночи.
II
Проснулся я счастливым. Моим первым порывом было сразу же пойти в комнату Конрада, и этот порыв напомнил мне, как в детстве в рождественское утро я, возбужденный, опрометью мчался к подаркам. Он любезно проснулся, чтобы сделать мне приятное. И протер глаза еще слабыми после пробуждения руками. Я спросил, что он собирается делать, но, как и у двух других квартирантов, у него не водилось надоедливых друзей. В его распоряжении был весь уикенд. Пока он вставал, я решил сходить за теплыми рогаликами. Я позволил ему остаться в пижаме. Я стремглав сбежал по лестнице и поцеловал дверь булочной. Закрыто. Было еще рано. Ни единой кошки в поле зрения. Когда оглядываешься по сторонам, чтобы удостовериться, что тебя никто не видит, сразу чувствуешь себя идиотом. Все еще дрыхли без задних ног. Я вернулся с пустыми руками, без рогаликов. Бедняга Конрад, я разбудил его в половине шестого. Перед тем как вернуться с поникшей головой — признак крупной неудачи, — я провел брифинг с собственной персоной, чтобы дать оценку сложившейся ситуации. Да, я потерял управление. Моя цель — вернуть Терезу, моя цель — растрогать ее с помощью Конрада, и тут то я допустил оплошность. Я постарался взять себя в руки и списать этот непонятный ажиотаж на счет добродушия Конрада. Это правда, добродушие выводит из равновесия.
Должно быть, он тоже внес свою лепту, ну не знаю, иными словами, спровоцировал нас на этот приступ детства.
Я банально извинялся, свалив все на будильник, якобы перепутал цифры. Мой утренний ступор рассмешил его. Его смех сметал все на своем пути. Заразительный смех, безудержный смех. Его рот открывался в форме буквы «о», и, поскольку все в Конраде было округлым, начиная от ушей, кончая глазами, местоположение смеха становилось в его исполнении ферматой[9]; мажорным септаккордом. Я, ратовавший за то, чтобы овладеть положением, теперь боролся, чтобы свернуть с неверного пути, куда завел меня мой смех. Я сделал усилие. Через мгновение, благодаря соответствующим дыхательным упражнениям, мне наконец удалось остановить этот приступ. Мы с Конрадом сошлись во мнении, что, раз уж проснулись, лучше не ложиться снова. Мы поплелись на кухню, чтобы сварить кофе. Я упорно предлагая налить побольше молока в его чашку, не будет же он пить черный кофе. Он был не из тех, кто спорит, его доверие тихо дремало, полагаясь на чужую инициативу. И если Конрад вносил в мою жизнь дуновение счастья наряду с душевным покоем, я, как это ни парадоксально, считал себя ответственным за его душевное равновесие. Мне предстояло спланировать наш день, что непросто, когда сам не знаешь, чем заняться в одиночестве. Единственная, отнюдь не блестящая идея, которая пришла мне в голову для затравки, — пойти в игрушечный магазин. Он тут же возразил, что ему вполне хватит Конрадетты. Предприняв несколько безуспешных попыток, я понял, что Конрад не из тех детей, которые обожают, чтобы им что нибудь покупали. Обладание не привлекало его; простые люди легко насыщаются. Да, до чего же мы все таки хитроумные — начали утро до того, как оно наступило. Какая мысль: встать ни свет ни заря, когда нечего делать! Но, честно говоря, я зря паниковал. Конрад радовался как безумный. Он ни о чем не спрашивал, он смотрел в окно. Это я хотел задавать темп, творить, тогда как малышу достаточно было и пустяка, чтобы развеселиться. Тереза, должно быть, обрадуется, она наверняка опасалась заполучить крикливого скандалиста (как нам повезло с нашим буддистом!). Я успокоился и начал созерцать Конрада, который созерцал небо. Своего рода созерцательный конвейер. Каждый видел что то свое, это походило на сектантские бдения. Я наполнялся ликующей радостью, радость почти усыпляла меня. Нам было хорошо вдвоем с Конрадом. Ошеломляющее счастье. Он улыбался, но мне еще не хотелось себе признаться, что я уже подыхаю со скуки. Черт возьми, слово произнесено! В ту минуту, когда меня осенила эта глубочайшая истина, что то произошло. В дверь позвонили. Мы с Конрадом переглянулись, одинаково удивленные. Кто это звонил в дверь в семь утра? Я не мог отказать себе в удовольствии и принял важный вид, радуясь, что наконец что то происходит. Согнув ноги в коленях, руки в боки, одновременно покачивая и бедрами и головой, я произнес самым дурашливым тоном, на который был способен:
