— Ерунда, — отмахнулся от письма сотрудник, — все давно решено и понятно, что наш Янукович будет президентом.
— Ты на выборы-то идешь? — спросил я сотрудника.
— Не пойду. Чего туда ходить? Я же говорю, и так все решено. Янукович — наш президент. Донбасс впереди. Да и в Запорожье в командировку надо ехать. Без меня победят как-нибудь. Некогда мне, работаю я.
Я помню, как в том самом 2004-м собирали по Донецку людей ехать в Киев, стоять на Майдане в поддержку Януковича. Ехали или рабочие по приказанию руководства, большей частью, или желающая быстро подзаработать маргинальная молодежь. Остальным было как-то не до того, не до выборов вообще и не до Януковича в частности, все работали.
Вот если начальство прикажет, то конечно, не вопрос, поедут все, кому надо, потому что это ведь тоже такая работа, ехать и стоять на площади, махать флагами, кричать нужные лозунги. Если работать, и если прикажут, то никто не против, глупостями то всем заниматься некогда, все же работают.
Когда российские «настутнебылы» накапливали силы для удара по Дебальцево, я звонил сестре в Енакиево, где она работала на металлургическом заводе, и спрашивал, как у них там дела, как обстановка, потому что тревожно от новостей, и все родные переживают друг за друга.
— Да нормально все у нас, — отвечала она. — Так, на днях к проходной подъезжали какие-то вооруженные ребята, спрашивали директора, пообщались с ним и уехали. Хозяева все порешали. Да некогда нам глупостями заниматься, работаем мы, работаем…
Всю жизнь, из поколения в поколение, из года в год, их учили родители, а они учили своих детей — каждый должен заниматься своим делом и каждый обязан трудиться. Врач — лечить, военный — воевать, политик — интриговать и обманывать, шахтер — добывать уголь. Каждый должен знать свой маневр, каждый на своем месте вертеться винтиком сложной машины под названием Государство.
А все остальное — ерунда и глупости, до всего остального им нет дела, остальное как-то решит Хозяин, тот, который дает работу, на которой некогда, не до глупостей, потому что надо работать.
Потому стало возможным появление так называемых ЛНР с ДНР.
Потому до сих пор шахтеры добросовестно рубят в штреках уголь.
Потому, когда говорят о возможности какого-то политического процесса на Донбассе, хочется смеяться, хотя надо бы плакать.
Основная часть людей с активной жизненной позицией давно покинула территории Донецкой и Луганской областей. Эти люди теперь живут в Киеве и Львове, Днепропетровске и Хмельницком, устраиваются на работу, налаживают быт, открывают новые бизнесы.
Да, будет часть выехавшего населения, которое захочет вернуться обратно (и мне кажется, именно их голоса и должны быть решающими на выборах), хотя, скорее всего, процент их будет так мал, что ничего не изменит в общей картине.
На Донбассе в основной массе остались только те, кому некогда было уезжать. Кто работал. И работает.
Кто никогда не ходил на выборы.
Или ходил, чтобы подтвердить «генеральную линию партии».
Кто привык, что будет так, как решит Хозяин.
А война? Ну а что — война. Деды тоже воевали. Надо лишь туже затянуть пояса. И работать.
05.10.2015
Октябрь в Германии в целом благоприятный для сжигания людей месяц.
Средняя скорость ветра 2–4 метра в секунду, что позволяет дыму от крематориев беспрепятственно уходить в небо и не дает оседать пеплу на улицах ближайших городов.
А дожди бывают лишь раз в десять дней, причем самые интенсивные, до 18 миллиметров осадков, наблюдаются именно в районе Бухенвальда, там, где идет операция Германии по очищении мира от еврейской угрозы.
Но это не может оказать серьезного влияния на сжигание людей.
С температурой еще проще. Критической для сжигания людей считается жара за 35 градусов, а до таких отметок в октябре столбики термометров в Германии не поднимаются никогда.
Тем не менее, осень уже дает о себе знать.
По сравнению с сентябрем, в октябре резко увеличилось количество облачных дней, с 2-х до 13-ти, но, слава Богу, Германия — это не какая-нибудь Сирия, пыльные бури здесь не случаются никогда. Однако недостаточно прозрачная атмосфера в ближайшее время может быть только от дыма печей крематория Бухенвальда, который все население Германии приветствует с искренней любви к руководству империи.
В этот период года обычно облака здесь находятся на высотах от 4 до 10 километрах от земли. В редких случаях небольшую дымку можно увидеть на высоте до одного километра, но она не усложнит населению Германии с удовольствием наблюдать дым крематория Бухенвальд и не повлияет на работу самого крематория. В таких метеоусловиях печи могут работать на полную мощность и сжигать достаточно людей для эффективного очищения мира от еврейской угрозы.
Получается, что выполнения задачи по спасению мира солдатами Германии могут усложнить только песчаные бури. Однако песчаные бури в Германии, как мы уже отмечали, не случаются никогда, потому что, как мы тоже отмечали, Германия — это не какая-нибудь Сирия. Словом, есть все шансы завершить операцию по спасению мира в сжатые сроки до конца 1943 года.
Тем более, сама природа вынуждает торопиться.
И это всё о погоде на сегодня.
Всего вам самого доброго.
05.10.2015
Я помню, как дед согнулся, оперся на черенок лопаты, навалился всем телом, так, что хрустнуло. В растяжку, со свистом выдохнул сквозь зубы и аккуратно, боясь напугать меня, захватал ртом воздух короткими глотками. Сердце сначала осторожно, будто пробуя деда на прочность, а потом все четче, застучало в груди, и темнота отступила к углам кролятника — вязкая, холодная, чужая.
— Дед, ты чего? — спросил я шепотом, схватился за его штанину. Было мне шесть лет и было мне страшно смотреть на сереющее лицо деда.
— Ниче. Нормально. Водички мне принеси.
Дочку свою дед с бабушкой родили поздно, вот что плохо. Деду шел сорок шестой год, жене его, Нюсечке, сорок четвертый, когда однажды утром поняли — беременна. Испугались. Обрадовались, конечно, не надеялись уже потому что, не ждали, не верили. Нюся Богу свечку отнесла, помолилась, поблагодарила, как смогла, поплакала и решила рожать.
— А помрешь, что мы делать будем? — спросил жену.
— Мало нас с тобой убивали что ли? — усмехнулась в ответ. Груш ведро собрала, отыскала на дне комода два новеньких хрустящих червонца, перевязалась платком и поехала в район становиться на учет. И в срок привез ее дед на служебном ЗИЛе домой, пьяный от счастья, шумный и неуклюжий, как жеребенок-первогодок.
Но поздно, конечно, родили дочку, поздно.
Вот так, чем позже вы родите ребенка на свет, тем раньше ему придется повзрослеть.
Дочь не жаловалась. В свои двенадцать лет умела готовить суп, ловко делала уколы и стирала постельное белье. Мелкая, худенькая, с острыми плечами из-под домашнего халата, постирав, выжимала пододеяльник, зажав один его край в щель на кухонной двери, а за другой край держась двумя руками. Вода лилась в таз, дробно стуча по эмалированному нутру.
Сердце деда споткнулось, сбилось с шага, как усталая лошадь, и темнота опять поползла из углов кролятника. Мысль мелкой рыбешкой выскользнула и нырнула в надвигающуюся темноту. Воротник бы рубахи расстегнуть, только боязно лопату отпустить, зажатую в левой руке, а на правой не было пальцев, одна кисть, похожая на грибок для штопки.
Об кисть эту беспалую любил внук, когда полезли у него первые зубы, чесать свои набухшие зудящие десны, больно кусаясь и злясь. Дед ахал, закусывал губу, но руку не убирал — пускай, раз нравится, значит надо ему, маленькому, расти тоже трудная работа.
— Деда, а твои пальцы фашисты отрезали, да? — спросил я, когда подрос. Неровные ряды моих игрушечных войск наступали на Берлин, гибли под беспощадным артобстрелом, но шли вперед, усеивая пол гостиной пластмассовыми трупами погибших товарищей.
— Нет, внучек. Это мне в шахте оторвало. Несчастный случай.
— А фашисты тебя не ранили?
— Нет, внучек.
— А почему не ранили?
— Повезло, наверное.
— А ты в каких войсках с фашистами воевал?
— Я, внучек, в войсках не был, — дед задумался, вздохнул, помедлил, — мне пальцы еще до войны оторвало. И в армию меня не взяли.
— А немцев ты сколько убил?
— Я, внучек, никого не убивал.
Я повернул к деду серьезное лицо, спросил строго:
— Дед, ты что? Трус?
— Что ты, внучек, какой же я трус. Я работал.
— Мальчишки говорят, кто не воюет, тот трус.
— Как тебе объяснить, внучек, — дед смешался, подыскивая нужные слова, и было их у деда много, но все какие-то банальные, будто списанные с плакатов, а нужные, те самые, чтобы объяснить, никак не находились.
