— Восхитительно! Но вряд ли вкуснее пятилетнего ребеночка, зажаренного на вертеле.
И он давится со смеху.
— Мессир, мессир! — взывает к нему повар, — нижайше умоляю вас, не шутите столь жестоко!
— А я и не шучу, я серьезно.
— Ну тогда, мессир, лучше шутите!
— Так чего ж ты, шеф-повар, добиваешься? Чтобы я шутил или чтобы я говорил серьезно?
— Ах, мессир, я полагаю, лучше нам вообще не затрагивать эту тему: в наше время людоеды не очень-то популярны. Особенно людоеды-дармоеды.
— Тебе-то уж должно быть известно, что я не ем человечины. Господин твой, герцог д’Ож, с людоедом вряд ли схож, а дармоедов ты не трожь!
— Ах, мессир, всем известно, что ваша преступная слабость к…
— Еще чего! Уж не хочешь ли ты упрекнуть меня в том, что я храню верность доброму старому соратнику, благородному сеньору Жилю де Рецу[41]?!
— Ох, мессир…
— Еще чего! Я, плечом к плечу со своим другом, порубил кучи годдэмов, сражаясь за правое дело нашего короля под командованием Жанны-девственницы, так неужто же я покину его теперь, когда он попал в беду?! Нет, нет и нет! Это было бы крайне неблагородно.
— Но ведь все говорят, что он гнусный злодей.
— Бабьи сплетни! Подлые россказни, выдуманные для того, чтобы очернить благородных сеньоров вроде него или меня. Король Карл, седьмой по счету, носящий это имя, теперь кое-как выиграл Столетнюю войну, которая, между прочим, длится куда более ста лет; вообще, замечу тебе попутно, наши добрые короли, при всей своей хитрости, вечно валандаются и тянут с победой… так что, бишь, я говорил-то?.. ах, да, теперь, когда благодаря энергичным мерам, принятым Капетингами, поражение годдэмов уже не за горами, нам, наверное, осталось потерпеть каких-нибудь лет пятнадцать, не больше… да, и вот нынче, когда наш король больше не нуждается в нас, дабы завершить изгнание англичан, он, насколько я подозреваю, начнет принимать антифеодальные меры с целью укоротить нам руки и поставить на место. Он ведь коварен, как дьявол.
— Ай-ай, мессир, не поминайте, прошу вас, врага рода человеческого!
— И процесс нашего доброго друга Жиля ясно свидетельствует об этих антифеодальных злодейских мерах, направленных на то, чтобы укоротить нам руки и поставить на место.
— Мессир, вы повторяетесь.
— Во-первых, ты неточен: я не повторяюсь уже потому, что добавил еще одно прилагательное, а, во-вторых, узнай, тупая скотина, что повтор есть один из наиблагоуханнейших цветков искусства риторики.
— Я бы охотно усомнился в этом, мессир, коли бы не побаивался ваших колотушек.
Спровоцированный подобным образом, герцог вскакивает, хватает скамейку и ломает ее об спину повара.
— Мессир, мессир! — стонет тот, — я вас нижайше прошу смилостивиться и не побивать собеседника столь вескими аргументами!
— Молчи, ты возбуждаешь во мне отвращение, а кроме него, аппетит. Подай-ка сюда засахаренных фруктов, они хорошо снимают жир с зубов.
Герцог жадно поедает засахаренные фрукты, а затем возвращается к своим баранам:
— Итак, шеф-повар, ты полагаешь, что это справедливо — суд над маршалом Франции?
— Ах, мессир, это поистине очень дурно и очень-очень жестоко.
— Они просто затаили злобу против этого прекраснейшего человека. Ну, предположим, он употребил с десяток мальчишек и укокошил двух-трех из них, так неужели из-за таких пустяков нужно бичевать маршала Франции, да притом соратника нашей доблестной Жанны Лотарингской, которую англичане сожгли в Руане?!
— Мессир, говорят, их было тысячи три.
— Тысяча три — чего?
— Маленьких детей — замученных, задушенных и съеденных этим злым и безжалостным маршалом. Это ужасно, это поистине ужасно!
И повар заревел как теленок, а герцог глядел на него скорее удивленно, нежели разъяренно.
— Ты случайно не начитался ли романов Круглого Стола? — спросил он его кротко.
— Мессир, я вообще читать не умею.
— Так, может, твоего слуха ненароком достигло нытье какого-нибудь безродного труверишки?
— Вот именно, мессир, вот именно: один прувер[42]смутил мою душу своею весьма мстительной песнью, в которой он взывал к справедливости христианнейшего короля Франции, дабы тот решил дело в пользу несчастных родителей, чьих малышей погубил безжалостный маршал.
— О времена, о нравы! — вздохнул герцог д’Ож. — Ну так знай: я сию же минуту, вот как есть, или, вернее, не как есть, а верхом на моем добром коне Демо, поспешу к нашему мудрому королю Карлу, седьмому по счету, носящему это имя, дабы испросить у него полной и безоговорочной свободы для Жиля, маршала де Реца, его немедленного освобождения из темницы и, сверх того, сурового наказания для всех этих латинизирующих легистов, которые, точно навозные мухи, собираются загадить честь доблестного всадника, храброго солдата и, что уж вовсе большая редкость, солдата-победителя. Эй, где там мой конюший Пострадаль? Пускай готовится в путь и седлает моего доброго Демо!
Итак, оседлал Сфена Пострадаль, и отбыл герцог в столичный город Париж, сопровождаемый этим мальцом верхом на Стефе. По дороге на герцога напала говорливость.
— Ну-ка, подъезжай поближе, Пострадаль, я сообщу тебе цель нашего путешествия.
Пострадаль заставил своего коня трусить ноздря в ноздрю со скакуном своего господина, но притом держался от него елико возможно подальше, дабы вовремя увернуться от нежданной оплеухи.
— Ну, ближе, ближе! — понукал герцог.
— Я тут, мессир, я тут.
— Еще ближе, бездельник, — скомандовал Сфен, — ты же видишь: наш герцог нынче в добром расположении духа.
— Вот это верно, — подтвердил герцог, — приблизься же!
Пострадалю ничего не осталось, как подъехать к герцогу впритирку.
— Знаешь ли ты, дружок, — спросил его герцог, — для чего отправился я в столичный город Париж?
— Не знаю, мессир.
— Угадай!
— Чтобы посетить купальню?
— Вполне возможно, что заодно и посещу. Думай дальше.
— Чтобы развлечься со шлюхами и потаскухами?
— Вполне возможно, что заодно и развлекусь. Думай дальше.
— Чтобы полюбоваться великолепным порталом церкви Сен-Жермен л’Оссеруа в стиле пламенеющей готики, с порталом, который только что достроил мэтр Жеан Госсель?
— Вполне возможно, что заодно и полюбуюсь. Думай дальше.
— Бесполезно! — вмешался Сфен. — Он все равно никогда не угадает, и вы его поколотите. Разве не забавнее огорошить его сразу?
— Ты у меня мудрый коняга! Итак, слушай внимательно, Пострадаль: я еду к королю Франции, дабы испросить у него милости для моего друга и соратника Жиля де Реца, маршала Франции.
— Как! Для этого жестокого злодея?!
И Пострадаль тут же покатился в дорожную пыль. Стеф останавливается. Сфен спрашивает герцога:
— Мне тоже постоять?
— Еще чего! Вперед, он нас догонит. Этот малый действует мне на нервы, даже беседовать с ним расхотелось.
— Значит, я могу попеть?
— Сделай милость, мой славный Демо!
Сфен тут же принялся во всю свою лошадиную глотку исполнять любимый репертуар. Он уже было затянул то самое рондо, что предстояло написать Карлу Орлеанскому: «Зима, старуха злая…»[43], как вдруг они завидели вдали ворота укрепленного города, охраняемые вооруженными биржуа. Осторожный Сфен тут же щелк — и смолк, и остаток пути прошел в полнейшей тишине.
В то время как Пострадаль врачевал свои шишки и ссадины у местного эскулопа, герцог д’Ож ждал ужина в таверне Монталамбера, заглатывая, пока суп да дело, паштет из угрей и орошая каждый кусок добрым глотком кларета. Это привело его в прекрасное расположение духа, тем более что каждая минута приближала его к тому вожделенному мигу, когда должна была начаться собственно трапеза. Вот почему он весьма благосклонно встретил некоего индивида весьма изысканного вида, который приветствовал герцога столь грациозными реверансами и курбетами, что тот пригласил его к себе за стол. Юный аристократ не ломаясь принял приглашение и отрекомендовался Адольфом, виконтом де Голодрань.
Наконец появился Пострадаль, перевязанный эскулопом, и вся компания села за ужин, который начался с трех супов различных цветов: первый — вегетарианский, второй — пейзанский, а третий — гурманский. Затем они полакомились жарким с двумя соусами: первый — с почками (нераспустившимися), второй — с мускатным орехом. Попутно осушались кубки. Тут подоспело второе жаркое, и, поскольку оно было сильно наперчено, делать нечего, — пришлось осушать дополнительные кубки; завершилась трапеза усахаренными фруктами и прочими усладостями. Правда, на прилегающих к таверне улицах царил голод, но что поделаешь, надо же было закончить обед как положено!
— Мой юный друг, — сказал герцог виконту де Голодрань, — не доводилось ли вам слышать о благородном сеньоре Жиле де Реце, маршале Франции?
