Платформа была загажена плевками, замусорена окурками и шелухой от семечек.
И от всего вот этого мне нужно уходить, тосковал Родионов, от всей этой прекрасной вольной жизни…
В эту минуту со свистом и ветром к платформе подлетела электричка.
В этот день Родионову так и не удалось узнать «Откуда у Бориса деньги?» Тот же самый старик в очках и та же тетка снова настигли его в тамбуре, причем в самый обидный момент, когда поезд уже начинал притормаживать на подходе к конечной станции. Трясущимися от обиды руками вытащил он горсть мелких купюр (а руки-то в дерьме! — мелькнула злорадная мыслишка) и протянул их старику. Поезд дернулся, Родионов покачнулся, выронил из-под локтя газету, и деньги его рассыпались по полу.
— Возьмите их, — сказал Родионов сквозь зубы. — Там больше, нежели штраф. Газету также оставляю, читайте…
— Сам подыми! — приказал старик. — Петровна, ну-ка попридержи его, — шумно и взволнованно задышав, обратился он к своей помощнице.
Но Родионов увернулся от пальцев старика и выпрыгнул в отворившуюся дверь на московскую платформу…
— Стоять! Гаденыш! — тщетно кричал ему вслед бессильный старик и топал в пол ногами, Павел уже смешался с толпой, растворился среди людей…
Всю дорогу до Красного Богатыря в воображении своем представлял он сцену предстоящего объяснения, но мысль его толклась на одном месте, само объяснение как-то оставалось за скобками, виделось только то, как уже преодолев все трудности, он радостным освобожденным шагом отправляется в обратный путь. Впрочем, какая-то примерная схема у него, конечно, была, но он полагался больше на то, что ситуация как-нибудь сама вынесет.
Кой бес вомчал, тот и вымчит!
В пятом часу вечера Павел Родионов прибыл на станцию Красный Богатырь.
Удивительно все-таки устроен мир!
Стоит случайным людям собраться хотя бы в самое небольшое общество и пожить вместе, непременно выявится среди них умник и глупый, добрый и злой, простодушный и двуличный, — словом, главные типы и характеры, которые можно встретить во всем необозримом человечестве, обязательно отыщутся здесь.
И не бывает так, чтобы, к примеру, в одной коммунальной квартире могли жить одновременно несколько добряков и не было среди них ни одного злого человека. Добряки, собранные в одну кучу, неизбежно на другой же день разбранятся и передерутся и выделят из своей среды злого, ибо так уж устроена жизнь, которая во всем любит полноту и разнообразие.
И все драмы мира, которые может придумать воображение, так или иначе, раньше или позже, в полную силу или только едва заметным намеком, но разыграются на этом небольшом жизненном пространстве, на этой маленькой сцене.
И где бы ни жили люди, хоть в Москве, хоть на Сахалине, хоть даже в самом безвестном Улу-Юле, уж они-то твердо знают, что родились в самой сердцевине мира, что живут в самом центре бытия, а все остальное там — за стенами дома, за горизонтом, за пределом…
Нельзя сказать, чтобы физическая смерть Клары Карловны Розенгольц произвела слишком большое впечатление на жильцов, населяющих дом. Но некоторое общее смущение чувствовалось в атмосфере квартиры, потому что очень многие связывали с этой ожидаемой смертью кое-какие личные планы, до поры до времени тщательно скрываемые. Планы были просты и основаны на утилитарной логике жизни: когда человек умирает — жилплощадь освобождается. А поскольку никаких родственников у старухи быть не могло, то жилплощадь эта по справедливости должна была отойти, самому нуждающемуся или, на худой конец, самому ближнему к старухе человеку…
Может быть, именно по этой причине не было отбоя от желающих принять самое близкое участие в хлопотах по устройству похорон Клары Карловны. Каждый стремился перехватить в этом деле инициативу, так что уже к вечеру лежала она обмытая и принаряженная в пожертвованные соседями вещи.
Врут, что всякий покойник тяжел, как свинец. Когда Юра Батраков бросился к падающей старухе, то едва не упал вместе с нею, не рассчитав своих сил — она повалилась на его руки, невесомая, как высохший кокон. Кое-как удержав равновесие, он так и понес ее по коридору, перекладывая с руки на руку, а потом и вовсе поместив чуть ли не под мышку.
Все это сопровождалось отрывистыми восклицаниями смешавшегося в первую минуту Кузьмы Захарьевича, который, впрочем, довольно скоро опомнился, забежал вперед и держал открытой дверь в старухину комнату.
— Ты бы, Юра, поаккуратней с ней, — не выдержал полковник, видя как Батраков несет тело, словно какой-нибудь манекен из папье-маше. — Углы-то не задевай, черт тебя задери!.. Экий ты, брат, неловкий!..
— Так-то я ловкий, Кузьма Захарович, — оправдывался Юра, боком протискиваясь в дверь. — Да дело такое, толком не ухватишь как следует. Локти с непривычки друг за дружку цепляются… Баба Вера, подсоби, что ли! — крикнул он, завидев выскочившую в коридор и поспешающую на помощь к ним соседку.
— Ай, бяда-бяда-бяда!.. — запричитала та, по-хозяйски распоряжаясь в комнате, отодвигая от кровати стул и тумбочку, раскидывая на постели выхваченную из шкафа простыню, запахивая попутно тяжелые сырые шторы на окне, поправляя ногой сбившийся коврик у кровати старухи. Все это делалось ею с привычной профессиональной сноровкой, ладно и споро, недаром Вера Егоровна, всю свою жизнь проработала санитаркой в местном травмопункте.
Все это время Юра стоял посередине обширной комнаты Розенгольц, держа бедную старуху на вытянутых руках и оглядывая помещение быстрыми цепкими глазами. Кузьма Захарьевич топтался бестолково, то и дело выбегал в коридор и возвращался обратно, охал, не зная, что предпринять и чем помочь.
— Ты бы, Захарьевич, позвонил пока куда следует, — приказала баба Вера, укладывая Розенгольц поверх расстеленной свежей простыни. — Неотложку не тревожь зря, а так в поликлинику сообщи, пусть освидетельствуют. В бюро звони сразу. День-то пятничный… Ай, бяда-бяда…
Стукнув пятками, полковник бросился прочь из комнаты.
Скоро вся квартира узнавала о случившемся во всех трагических подробностях.
— Пашку все звала напоследок, — повторял Юра, растерявший в суматохе дел всю свою утреннюю меланхолию. — Руками так вот тычет прямо в меня: «Павел, Па-авел!..» Жутко, честное слово… В рыло мне тычет вот так: «Приведите ко мне его немедленно живого или мертвого!..»
— Вишь, привязчивая какая старушка, — вклинив меж слушателей свой любопытный нос, качал обнаженной лысиной Степаныч, маленький сутулый старичок, большой врун и любитель невероятных историй. — Не зря он с ней все возился…
— Интерес был. Стал бы он с ней просто так возиться. На деньги рассчитывал, — твердо проговорил скорняк Василий Фомич, сидевший в сторонке на табурете. Был он приземист, с покатыми круглыми плечами и походил со спины на куль муки.
— Ты, Фомич, все на деньги переводишь. А Пашка-то наш сирота, вот, может, и потянулся… Хотя, с другой стороны, кто ж его знает, — засомневалась баба Вера. — Куда эта Клара пенсию свою складывала…
— А неплохая, в сущности, старушка была, — объявил Юра, наливая себе еще одну стопочку. — Надо бы поминки отпраздновать… Чтоб на уровне…
— Пожировала, сволочь!.. — брякнула ни с того ни с сего заглянувшая на кухню жена скорняка. Брякнула и осеклась, оглянулась вокруг опасливо и скрылась в дебрях растревоженной квартиры.
Кузьма Захарьевич помалкивал, думал свою думу, поглядывая на оживленного и самодовольного Юру, который успел уже, пользуясь минутой, выманить у дворника Касыма еще одну бутылку водки и отпить около трети.
Многое было неясно для полковника, а потому сомнительно. Взявшись за телефон, он, как и было приказано, первым делом набрал номер бюро и вздохнул, набираясь терпения, ибо знал наверняка, что услышит короткие гудки, что дозвониться будет очень и очень непросто. Но дозвониться оказалось на самом деле проще простого. Полковник не услышал никаких гудков — ни коротких, ни долгих, а услышал он сразу отзывчивый и чуткий голос, который прозвучал так близко и отчетливо, что Кузьма Захарьевич принужден был даже оглянуться — не за спиною ли у него стоит собеседник…
— Простите, — начал Кузьма Захарьевич обескураженно, — мне нужно бюро…
Но голос прервал:
— Это именно бюро. «Эдем-сервис». Секция старых большевиков…
Слова эти сразу показались полковнику слишком несерьезными, ерническими. Не так, по крайней мере, должны отвечать на звонки в подобных учреждениях. Правда, Кузьме Захарьевичу не приходилось никогда связываться с похоронными бюро, но он сразу почувствовал недоверие к этому неприятному голосу.
Что за организация старых большевиков… — думал полковник, — давно уже никаких большевиков в помине нет… Хотя, с другой стороны, может быть там, рядом со смертью, все это как-то устойчивей держится, и никакой перестройки не было…
