Слово о погибели русской земли и неба
О светло светлая и красно украшенная земля русская…
В Рязани, где зелено-пятнистый коренастый жук из десантного училища ведет по улице под локоток бабочку с испуганным бледным лицом, на окраине я отыскал то самое место.
Неважно, что до Батыя оно было не тут.
Это с зеленого бока холма, белеющего кремлем на верхушке, открывалась красно украшенная земля, бережно завернутая в излучину речонки Трубиш.
Кудрявую от ивняка неторопливую ее петлю тесно облепили коричневые квадратики огородов, на которые в этот закатный час вышли с ведрами и мотыгами горожане. А дальше, сколько ухватит глаз, разбежались зеленые поля, заходящие за далекий горизонт с цепочкой песчаных холмов вдоль окского берега.
И как птицы небесные проплывали над нею медленной чередой остроклювые тяжелые самолеты, возвращаясь с летных учений. Возникая из голубизны и растворяясь в желтизне заката.
Июнь 1988Островерхие желтые особнячки в душистых соснах. Для академиков – с верандами.
Лабораторные корпуса в театральных колоннах.
Пустынная набережная с беседками и балюстрадой заботливо обустроена для мудрых бесед во время прогулок.
Запрятанный в волжских лесах вместе со своим ускорителем город-игрушка, выстроенный руками заключенных и военнопленных. Заветное творение человека в пенсне. Ученый рай под присмотром охранников.
Лысоватые мужчины катят по чистым дорожкам на велосипедах.
Нотный мусор сыплется из высоких окон музыкальной школы подобно пожелтелой листве.
Только несметное воронье с того берега помнит, где стояли бараки.
Да черная «эмка» бывшего оперуполномоченного, давно перешедшая в другие руки, но еще на ходу.
Дубна
1990Заросли облепихи в ржавчине ягод.
Лунное каракулевое небо.
Перед крыльцом краеведческого музея подковой выстроились серые истуканы, похожие на каменных ходоков, явившихся к председателю сельсовета.
Среди них знаменитое изваяние старика с флягой на животе, занесенное в реестр мировых реликвий.
Грудь его крупно пересекла свежевыцарапанная гвоздем трехбуквенная надпись.
Под сводами Бийского мясокомбината плывут, подвешенные на цепной конвейер, пустые внутри бараньи туши, напоминая грунтованные суриком автомобильные крылья в покрасочном цеху.
У начала конвейера, где живых баранов цепляют на крюки, ловкий парень в кожаном фартуке смахивает им головы мимолетным движением узкого длинного ножа.
По норме ему положено обезглавить за смену две с половиной тысячи штук, но он хороший работник и догоняет до трех, да еще успевает похаживать вдоль бетонного поддона, пошваркивая ножом о брусок, болтающийся на ремешке у пояса.
Вдавленный в сиденье рыжеватый шофер в вытертой лётной куртке то и дело опускает руку в сердцевину подсолнуха, лежащую возле рычагов, и езда по горному тракту небезопасна.
В своей долинной части Алтай похож на любую русскую равнину, только как бы перемноженную на саму себя, – так широки, вольны, приманчивы здешние поля, покатые холмы со слоящейся синевой лесов, изумрудные речные поймы.
Горная степь – это нескончаемый пустырь в мотках пожухлой травы.
Слегка наклонная каменистая плоскость так мало питает глаз, что скоро теряешь перспективу, и замыкающие ее за сотню километров хребты кажутся поднятой за ближайшим поворотом дороги декорацией.
Серо-желтая безучастная степь точно всасывает тебя. Зов ее чувствуют на себе шоферы и давят, давят педаль газа, только б скорее проскочить эту мучительную пустоту, наспех хлебнув бензина на заправочной станции в Кош-Агаче.
«Кош-Агач» переводят: «последнее дерево», – оно и правда единственное на всю долину, кривое и пыльное, корячится на краю поселка.
Предпоследнее спилили ночью и растащили на дрова еще в войну.
Здешние дома зарыты в землю, и вместо крыш прямо на потолочные доски наваливают для тепла солому и кизяк, так что и сами они на вид неотличимы от припасенного на зимнюю топку кизяка, тут же сваленного высокими кучами.
Улицы голы и сплошь усеяны растасканным собаками мусором и обрывками бумаги, в которой лениво роется ветер.
Зато вечерами все окна наливаются, как аквариумы, голубой водой громадных, больше окон, телевизорных экранов.
Днем через долину прогоняют вниз, к далекому мясокомбинату, гурты.
Косматые монгольские сарлыки бредут, угрюмо похрюкивая, поводя широкими рогами и волоча свисающую до земли шерсть.
На них высокомерно поглядывают неторопливо пасущиеся в стороне верблюды в толстых меховых шароварах.
Они предвкушают окончательное наступление пустыни.
Барнаул – Бийск – Горно-Алтайск – Кош-Агач
Август – сентябрь 1977Танцор танцует руками, как глухонемой.
Официант, темноликий южанин, принимает заказ.
И вслед повторяет, шевеля толстыми губами, каждое
слово.
Женщины в сари, ярких, как бабочки.
Ни одной одетой небрежно.
Просто шесть метров шелка: два человека ткут десять дней
на деревянном станке.
И даже в пальмовых шалашах царственны.
О, их походки.
Человек-люстра.
С гроздью масляных светильников на голове.
Его приглашают в дни свадеб и прочих семейных торжеств.
И ставят во главе процессий.
Ведь улицы не освещены.
Толстенькие тридцатилетние клерки без дурных привычек.
Продавцы сигарет с дымящимся обрывком каната.
Можно тут же и прикурить.
Здесь в толпе человек дешевле банана.
Но нигде я не видел так много пророческих лиц.
Трехцветный океан.
Пальмовые навесы.
Разноцветная индийская еда.
Двойная белая колея прибоя.
Мальчишки торгуют раковинами, поднятыми со дна.
Старый тамилец в линялой оранжевой юбке разложил свой товар.
Бумажники и дамские сумочки из змеиной кожи.
Из глубин парка цепочкой тянутся между пальмами женщины с тазиками песка на головах: там ровняют дорожку.
Ночью дансинг под пальмовой крышей зажигает гирлянды огней.
На покинутом пляже белеют скелеты лежаков.
Круглый светильник отбрасывает дорожку в бассейне подобно вечностоящей луне.
Тонконогий охранник в колониальном мундире, с бамбуковой палкой в руке, обходит владенья.
В темных кустах гнездятся птицы с голосами, похожими на женский шепот.
Так, что хочется обернуться.
Три дня дул ветер.
И в прибрежных ресторанчиках не было свежих креветок.
На четвертый немного утихло.
Десятки рыбаков из окрестных деревень вышли в кренящийся океан на пирогах-плотах из пальмовых бревен.
Они торопились и гнали тяжелые лодки вдоль дымных валов.
Но еще до полудня задуло опять.
Понесло по коричневым гребням пивную жесткую пену.
Кроме самых отчаянных, россыпь пирог повернула назад.
Одну, вконец обессилевшую, со сложенной в кучу синей сетью, потянули вдоль берега на бечеве.
Упорных, оставшихся в пляске, вбок относило все дальше косым океанским дыханьем, и они, продолжая ловить, пропали из вида.
Одна воротилась – через час, или два, или три.
Она пробиралась маленькими толчками, проваливаясь в волны.
Две фигурки, на носу и корме, с трудом выгребали.
Третий тянул из воды тонкую сеть – она то вспыхивала в слоистых пластах солнца, то пропадала, как паутина.
Берегом возвращаются женщины с кипами хвороста на головах.
Ветер треплет их сари.
И гонит навстречу ступням розоватый песок.
Справа в соленой дымке на далекой косе проступают два острых зубчика махабалипурамского храма.
Залитые водою поля с цепочками криво бегущих по горизонту пальм.
Среднедевонский ландшафт.
По обе стороны от дороги баобабы с намалеванными широкими черно-белыми поясами.
Их разрисовывают, чтобы кромешной индийской ночью уберечь от аварии болтающиеся по неровному полотну грузовики.
Последние десять или все двадцать километров до города это одна бесконечная улица из едва освещенных лавок, грязных едален, мастерских и крошечных придорожных храмов, куда можно, разувшись, войти, чтобы очистить душу.
Стада мотороллеров и маленьких мотоциклетов.
Арбы, запряженные быками с крашенными в голубой, желтый, красный, зеленый цвет рогами.
Медные колокольца позвякивают на острых концах рогов.
Машина идет, беспрерывно гудя.
И не производя никакого впечатления на горбатых коров, с достоинством загораживающих половину проезжей части.
Впрочем, у священных есть хозяева, которые их доят.
В этот день принято поклоняться тому, кто тебя кормит.
