До встречи.
Аура почти не слушала того, о чем говорила старуха. Она в этот момент не думала ни о языке, ни о своем ребенке, ни о войне. Все это показалось ей неважным. С изумлением, с ужасом она понимала, что только теперь, на тридцать шестом году жизни, она узнала, что такое любовь. Она все целовала руку старухи, с немыслимой нежностью и страстью, словно пытаясь задержать и согреть ее, но голос доньи Долорес уже не звучал, а рука становилась все прохладнее… Горячие слезы струились по щекам Аурелианы, а она все целовала остывающие старинно-детские пальцы, и что-то мешало ей целовать – она не сразу поняла, что это так странно заполнило ее рот, и только потом осознала – это язык. Язык вернулся. Она резко встала и подошла к зеркалу, которое висело в углу. Открыла рот и взглянула на язык. Тот был на своем месте, свежий и чистый, как у ребенка, и только на самом кончике языка посверкивали несколько золотых блесток.
Закончено 5 февраля 2005
(ПРЕДЧУВСТВИЕ 11 СЕНТЯБРЯ) Здравствуйте, дорогие, живущие в дальних краях/ Вам пишет ребенок из нашего города. Мне очень полюбились ваши письма, которыми оклеен желтый коридор. Внутри меня есть сердце и другие внутренности, но потрогать их руками можно будет только если я умру. А я, может быть, никогда не умру.
Сейчас не все умирают. А раньше было по-другому.
Раньше все, кто жил, умирали. Но с тех пор, как объявился в наших краях Стелящийся, поменьше стало смертей. Зато дома и другие предметы стали, наоборот, совсем непрочные – часто разрушаются, падают внезапно, без причин. Вчера упал огромный небоскреб. Десятки тысяч человек, которые были в небоскребе и в окрестных домах, все остались живые и невредимые среди сплошных руин. Все очень удивлялись, но таково наше время. А вчера по главной улице пронеслось нечто стремительное, на уровне тротуаров. Все попадали: оказалось, у людей тонко срезаны подошвы ботинок, у некоторых повреждена кожа на ступнях. Зато если были среди них больные, все враз выздоровели. Это прошел Стелящийся.
Я вас всех люблю, желаю вам крепкого здоровья и крепкого существования.
Кирилл Барское, ученик 6 класса «Э»
Это письмо, написанное моей рукой, но странным почерком, я обнаружил в одной из своих тетрадей. Не припоминаю, когда и при каких обстоятельствах я это написал, а поскольку текст «письма» затерян среди записей моих снов, то, видимо, и само «письмо» следует считать сновидением – впрочем, неясно чьим. Записано это было задолго до 11 сентября 2001 года, и падение небоскреба в этом письме теперь кажется «пророческим видением». Как высказался по этому поводу другой сон:
Илия- пророк,
Или я – пророк?
«Пророческие сновидения», в которых (как правило, искаженно и фрагментарно) отражается будущее, – не редкость. Впрочем, сновидения склонны предвосхищать не столько реальные события будущего, сколько их отражения в сфере медиа. В «письме» подчеркивается, что никто не погиб в упавшем небоскребе, – просто доброе сновидение не в силах предчувствовать реальное падение небоскреба, сопровождающееся гибелью множества людей, а «предвидит» лишь бесчисленное повторение этого события как серии визуальных эффектов, запечатленных видеозаписью и тиражируемых телевидением. В этом «письме» люди не только не погибли в результате катастрофических событий, но, наоборот, исцелились – их вылечил Стелящийся, который есть собственно Пленка, гибкая и стремительная поверхность записи (видеозаписи, аудиозаписи), что принимает всех на себя, избавляя вещи от их болезненных причин и от их материального содержания. Впрочем, Кирилл Барсков, ученик 6 класса «Э», знает об этом больше меня, так как он один из «никогда не существовавших », он – один из легких всполохов на горизонте несуществования. Возможно, Кирилл Барсков действительно пророчествует о том отдаленном, но счастливом будущем, когда живые существа обнаружат в глубине чистого и здорового небытия источники «крепкого здоровья и крепкого существования».
2003
Чего только не услышишь в дороге!
Фраза Все неслось вокруг. Майор Потапов очнулся в кибитке, на лесном пути. Вокруг было все заснежено, белым-бело, и елки по обеим сторонам дороги стояли низкие, в толстых снежных одеяниях.
Серебристая пороша проносилась с тонким свистом, и небо тоже стояло над дорогой белое, ровное, светлое.
Кибитка, в которой сидел Потапов, оказалась странна: вроде бы это были крытые сани, и неслись они быстро, по накатанному и совершенно прямому санному пути. Не слышалось тарахтенья мотора, не видно было руля, но ни конской, ни собачьей, ни какой другой упряжи не виднелось.
Спереди кибитка обрывалась широким и чистым лобовым стеклом, в котором ясно открывался прямой, уходящий в перспективу путь. Кибитка была двухместная, и рядом с майором кто-то сидел.
«Еду с попутчиком», – сообразил Потапов.
Он хотел повернуть голову и взглянуть на попутчика, но не сделал этого – сидел неподвижно.
Сидеть в санях, запахнувшись медвежьей полостью, казалось так удобно, что не хотелось совершать никаких движений. Потапов не мог припомнить, чтобы ему когда-нибудь так удобно сиделось и ехалось. Он с удовольствием смотрел на проносящиеся елки, на прямую, снежную, слегка блестящую дорогу, словно из слюды, на снег, несомый по ветру, разбивающийся струйками о ветровое стекло кибитки. Все это как будто вылетело из русских ямщицких песен про дальнюю дорогу, но при этом все это было совершенно нерусское, совершенно другое. Всякий человек, родившийся в России, никогда не перепутает, в каком бы беспамятстве не находился, где он – на Родине или за ее пределами. Здесь сердце подсказывало: «за пределами », причем за далекими пределами. Из-за усовершенствованной механической кибитки, из-за абсолютной прямизны пути – из-за всего этого Потапов решил, что он в Америке.
«Наверное, Аляска, – подумалось ему. – На золотые прииски едем». Он улыбнулся. Он читал в детстве Джека Лондона, текст забылся, а радость осталась. Скосил набок глаза и разглядел профиль попутчика, которого сразу определил как золотоискателя.
Золотоискатель выглядел так, как ему и положено: в собачьей большой шапке с опущенными ушами, в белой шубе, с загорелым и грубым лицом.
На фоне бокового окошка четко проступал его профиль с горбатым носом, с бородой и черным глазом под собольей, с проседью, бровью.
«Наверное, по-русски он не понимает, – размышлял майор. – А впрочем, лицо вроде русское.
Похож на казака».
– А неплохо едем. Дорога хорошая. Не то что у нас, – начал майор разговор спокойно, весело, не поворачивая головы.
Попутчик ответил молчанием. Но Потапов как-то даже не заметил этого молчания. Не возникло никакой натянутости, никакого напряжения – все оставалось простым, вытянутым вперед, собирающимся впереди в одну точку – как этот путь. Майор загляделся на дорогу, на пространство, которое стремительно и белоснежно надвигалось на кибитку, и разбивалось снежными ручейками о ветровое стекло, и вбирало в себя повозку бесшумно и быстро.
Здесь царствует свежесть, которая не любит слов… «Какой русский не любит быстрой езды», – вспомнилась майору крылатая фраза Гоголя. – «Впрочем, почему только русский? Вот американ цы тоже любят быструю езду. Даже придумали та кие снегоходы, как этот. Отличная штука. Да и до рогу специальную проложили – прямая, как ли нейка. Молодцы!»
Он собирался посмотреть на золотоискателя, не изменилось ли у того выражение лица, но было лень. Странно, совсем не хотелось шевелиться – ни ерзать, ни менять положение рук и ног. Тело не затекало, не возникало никакой усталости от пребывания в неподвижности.
«Надо же, какой удобный транспорт сконструировали! » – снова подумал Потапов с уважением об американцах. Его не удивляло, что он вдруг оказался в Америке. Он долго находился без сознания, кажется, тяжело болел, и, возможно, его переправили сюда на лечение. К союзникам. Он знал, что так теперь делают. И действительно, чтото целительное, больнично-чистое и глубоко оздоровляющее присутствовало во всем этом: в снеге, скорости, в линейной прямизне дороги, в тишине…
Майор чувствовал, что это лечение действует.
Он выздоравливал.
Потапову определенно нравилось в Америке.
Здесь как-то особенно свободно и легко дышалось.
Ощущался простор, внешне похожий на русский, но в то же время совершенно другой.
– Я все разузнаю про этот простор, про эту свежесть, – шептал майор в задумчивости.
Прошло вроде несколько часов. Ничего не изменилось – все так же летела кибитка, все так же бился снежный прах об ее окна. Все так же важные ели стояли стеной по обе стороны дороги.
Молчал попутчик. Но ничего не тяготило – ни однообразие, ни скука, ни неподвижность. В Рос сии, где так быстро сменяются эмоции и настроения, уже давно защемило бы сердце, потянуло бы на смутные думы, на ямщицкую песню – то ль раздолье удалое, то ли смертная тоска… Замере щились бы бесы в снегу, захотелось бы алкоголя, или курить, или разговоров. Но здесь ничего такого не ощущалось. Одна лишь простая и ничем не наполненная свобода.
