7
Итак, к первой неделе августа мой отец, служащий «Великой северной» Дигби и соучастники отца из племени кри провернули три операции с ворованным мясом и все три прошли успешно. Коров угоняли, забивали и доставляли. Деньги переходили из рук в руки. Индейцы уезжали. Все успокаивалось. Отец убедился в том, что переиначенная им схема работает хорошо, и никакой тревоги не испытывал. Он был из тех, кому и в голову не приходит: если что-то идет хорошо и гладко, то вечно так продолжаться не может. Военно-воздушные силы ограждали его от жизни, которую ведет большинство людей, — точно так же, как правительство — индейцев. А поскольку во время войны ему удалось кое-чего добиться (освоить прицел Нордена; научиться бомбить тех, кого он в глаза не видел; уцелеть), отец считал, что если о нем кто-то печется, то так тому и быть надлежит, и это наделило его склонностью не присматриваться к чему бы то ни было слишком пристально. Применительно к его схеме это означало не помнить, что на авиабазе посредничество в махинациях с ворованной говядиной добром не кончилось. Фактически, оно стоило ему капитанских нашивок и, так или иначе, выбросило его в гражданскую жизнь до того, как он успел к ней подготовиться, — если он вообще смог бы подготовиться к ней, проведя столь долгое время вне ее пределов.
Возможно и другое: нарочитая холодность мамы внушала отцу чувство, что она внимательно наблюдает за ним, прикидывая, сможет ли новая неудача мужа дать ей повод уйти от него. И потому, несмотря на видимый успех отцовской схемы, на его оптимистическую натуру, на то, что он смог заново начать штатскую жизнь, в жене накапливаются потаенные сомнения в нем, подрывающие его веру в «чутье», которое, как считал отец, не покидало его во всем, что он делал. Ему хотелось одного: чтобы жизнь шла размеренно и спокойно до времени, когда в школах начнутся занятия и жена вернется к преподаванию, предоставив ему свободу, чтобы изучать методы продажи земельных участков и проворачивать дела с Дигби и индейцами, — ведь занимался он этим исключительно ради нашего блага.
В ту пору наша жизнь еще представлялась мне совершенно нормальной. Помню, в начале августа отец настоял, чтобы мы всей семьей сходили в субботу на дневной сеанс в «Либерти» и посмотрели «Семью швейцарских Робинзонов». Мне и отцу фильм понравился. Правда, мама заставила нас с Бернер прочесть сохранившуюся у нее еще со школьных времен книгу, по которой он был поставлен, и та оказалась куда менее оптимистичной и романтичной, чем фильм. В один из первых дней августа начались ее занятия у Сестер Провидения, и мама стала возвращаться от них с новыми книгами и с рассказами о том, что говорят монашки насчет сенатора Кеннеди. Южане, говорили они, никогда не позволят ему победить; кто-то из них застрелит его до дня выборов. (Отец уверял нас, что это неправда, что южан неправильно понимают, а правда состоит в том, что Папа Римский сможет теперь распоряжаться жизнью Америки и что папаша Кеннеди был большим воротилой в контрабанде виски.) Все больше разговоров шло у нас и о «Спейс Нидл», отец говорил, что ему охота взглянуть на нее, и нас с собой взять обещал. Сестра дважды приводила к дому — но ни разу в дом — своего поклонника. Мне он понравился. Звали его Руди Паттерсон. Он был на год старше меня, происходил из мормонов (что, как я выяснил в библиотеке и как подтвердил Руди, означает среди прочего многоженство) и уже учился в старшей средней школе, отчего я проникся к нему сильнейшим интересом. Был он рыж, тощ, высок, с большими ступнями и едва пробивавшимися светлыми усиками, которыми очень гордился. В один из его визитов мы с ним перешли через улицу, чтобы покидать мяч в сетку подвешенного в парке баскетбольного щита. Руди сказал, что собирается бросить в скором времени школу, уехать в Калифорнию и податься там либо в банду, либо в морскую пехоту. Он уже спрашивал у Бернер, не хочет ли она отправиться с ним — или, может, здесь его подождет, недолго, и она ответила отказом, за что Руди назвал ее бесчувственной и был совершенно прав. Пока мы играли под плотным, сладко пахнувшим пологом ильмов и кленов, полным звеневших цикад, Бернер сидела на ступеньках передней веранды, совершенно как мать, щурясь под солнцем, обняв колени и наблюдая за нашей возней. И вдруг крикнула: «Только не передавай ему, что я тебе говорила. Не хочу, чтобы он знал мои секреты». Не знаю, к кому она обращалась, ко мне или к Руди. Я секретов Бернер не ведал, хоть и думал когда-то, что знаю о ней все, потому что мы двойняшки. Наверное, к тому времени у нее завелись новые тайны, поскольку о личных своих делах Бернер мне больше не рассказывала, да и обращалась со мной так, точно я намного младше, чем она, и жизнь ее пошла в направлении, ведущем прочь от моей.
Вот что я знаю не понаслышке о дурном — по-настоящему дурном — развитии событий. В первую неделю августа, вечером, отец возвратился домой и я, даже еще не увидев его, понял: в доме происходит нечто необычное. Такие вещи чувствуешь, как правило, по слишком сильному хлопку, с каким закрывается входная дверь, ударам тяжелых ботинок по половицам, стуку, с которым распахивается дверь спальни, звучанию голоса, начинающего говорить что-то, но тут дверь быстро закрывается и ты слышишь лишь приглушенное бубнение.
Летом в нашем доме было жарко и сухо, и это сказывалось на аллергии Бернер. (Зимой в нем всегда стоял холод и дули сквозняки.) Мать держала потолочный вентилятор постоянно включенным и любила принимать в начале вечера, перед тем как заняться обедом, прохладную ванну — и тогда крохотное квадратное оконце ванной комнаты озарялось пастельным светом. Она зажигала сандаловую ароматическую палочку, пристраивала ее на крышку унитаза и сидела в воде, пока та не остывала совсем. Отца в тот день дома не было — предположительно, он отправился на семинар по продаже земли. А вернувшись домой, направился прямиком в ванную комнату, к матери, и заговорил с ней громко и оживленно. Дверь за собой отец закрыл, поэтому, что он говорил, я не знаю. Однако первые его слова различил: «Таки нажил я неприятности с этим…» Остального не слышал. Я сидел в моей комнате, читал о пчелах и слушал радио. И размышлял о необходимости обдумать стратегию, которая позволит мне попасть на «Ярмарку штата». За четыре прожитых нами здесь года мы ни на одной из них не побывали. Мать не видела смысла посещать их — скачки, которые там проводились, любопытства в ней не пробуждали, тамошние запахи ей не нравились, — а Бернер ярмарки и вовсе не интересовали.
Отец с мамой разговаривали в ванной комнате долго. Снаружи стало темнеть, сестра вышла из своей комнаты, зажгла в гостиной свет, задернула шторы и выключила потолочный вентилятор, отчего в доме стало совсем тихо.
Наконец дверь ванной комнаты отворилась и отец сказал: «Ладно, поволнуюсь об этом после. Не сейчас». А мама ответила: «Конечно. По-моему, тебя тут винить не в чем». Он был в черных сапогах «Акме», белой рубашке со сборчатыми карманами и перламутровыми пуговицами и при ремне из змеиной кожи. Проведя большую часть жизни в военной форме, отец любил теперь одеваться покрасивее. А поскольку он учился продавать ранчо, то и внешне старался походить на ранчера, пусть и не знал ничего о его работе. Отец спросил у меня, чем я занимался днем. Я ответил, что старался побольше узнать о пчелах и что хочу ради этого побывать на «Ярмарке штата», разговор о которой у нас с ним уже состоялся. Там будет павильон молодежной фермерской организации, и ребята моего возраста проведут в нем демонстрацию приемов ухода за пчелами и сбора меда. «Задумано с размахом, — сказал отец. — Смотри только, чтобы пчелы тебя до смерти не зажалили. Я слышал, они иногда всем роем на людей нападают». Потом он зашел к сестре, поинтересовался, как у нее дела, поговорил с ней о ее рыбке. Мама вышла из ванной комнаты, серьезная, одетая в зеленый купальный халат, с обернутой полотенцем головой. В таком виде она и отправилась на кухню, где начала извлекать из холодильника продукты. Отец пошел за ней и сказал: «Ничего, с этим я разберусь». Мама что-то ответила, а что, я не расслышал, поскольку говорила она вполголоса. Отец вышел на веранду, темную и прохладную. На улице зажглись фонари. Он уселся на качели, висевшие на тонких, позвякивавших цепях, и стал раскачиваться под звон цикад. Я услышал, как он что-то говорит сам себе, и понял: отец чем-то встревожен. (Он нередко разговаривал с собой — да и мама тоже — так, точно обсудить что-то ему было необходимо, но поделиться этим ни с кем нельзя. И когда их что-нибудь беспокоило, число таких разговоров возрастало.) Так он сидел, размеренно покачиваясь, и вдруг громко рассмеялся. А вскоре после этого вышел на улицу, сел в машину и уехал — разбираться, догадался я, с тем, что его встревожило.
Следующий день был воскресным. Напомню: в церковь мы не ходили. Отец держал в ящике туалетного стола большую семейную Библию с его именем, написанным на обложке. Формально он был членом Церкви Христа — узрел свет спасения много лет назад, еще в Алабаме. Мама, несмотря на ее еврейство, называла себя «этическим агностиком». Бернер говорила, что верит во все и ни во что, чем и объясняется, почему она такая, какая есть. Я же вообще ни во что не верил, даже в необходимость веры, — только в то, что птицы летают, а рыбы плавают, то есть в вещи, которые можно увидеть своими глазами. И тем не менее воскресенье было для нас днем особенным. Никто в этот день не говорил в доме громко и помногу, особенно утром. Отец, облачившись в бермудские шорты и футболку, которые в будние дни не надевал, смотрел по телевизору новости, а за ними бейсбол. Мама читала какую-нибудь книгу, составляла учебный план на осень и записывала что-то в дневнике, который вела с отрочества. После завтрака она обычно отправлялась на долгую прогулку — по Сентрал-авеню, через реку и в город, на улицах которого ничего в этот день не происходило, да они и были почти пустыми. А возвратившись домой, готовила ленч. Я тратил воскресенья на то, чтобы практиковаться в шахматных ходах и заучивать правила игры, о которых мальчики из клуба говорили, что они составляют ключ ко всему остальному. Если ты полностью усвоишь сложные правила, то сможешь играть интуитивно и смело, как Бобби Фишер, хоть ему и было всего семнадцать лет — не намного больше, чем мне.
