— Точно, — подтвердил Доминик спокойным голосом. — Ведь мы теперь богачи.
Майар изо всех сил сжал его руку и опять забормотал, как помешанный:
— Денег-то, денег!
И все бродяги повторяли за ним: «Денег-то, денег, денег-то, денег…»
Доминик потихоньку отпустил горячую руку Майера и сказал:
— Не суетись ты так, старина. Лег бы ты лучше и лежал бы себе спокойно. Завтра будет день.
Но старик не слушал его — он упивался бредом, охватившим все это обезумевшее стадо.
— Майар, дружище, — повторил Доминик. — Завтра будет день.
Но гул сердитых голосов заглушил его последние слова. В свете фонаря бродяги увидели силуэт человека, который тащился к их убежищу. Это был такой же бедолага, как они; он еле волочил ноги и громко шаркал подошвами об асфальт. Когда он подошел ближе, стало видно, что одет он как нищий. На нем было изношенное пальто, которое развевалось на ветру, как бабья кофта, и, глядя, как он едва не падает под напором ветра, можно было заключить, что в животе у него давно уже пусто и единственное, что его еще держит на ногах, это надежда хотя бы немного согреться.
— Нету больше места! — крикнул один. — Пусть убирается. Никого не пустим!
— Точно, — подхватил другой. — Пришел, понимаешь, на готовенькое. Этак каждый захочет…
— Нас и так полно. Мы тоже вот так горе мыкали — пусть сам выкручивается, как знает.
Тем временем человек медленно продвигался вперед и за воем ветра не слышал злобных криков, раздававшихся из темноты. Подойдя вплотную, он, наконец, разобрал, что они кричат, но как будто не придал этому особого значения. Завсегдатай квартала, он привык к тому, что пришедшие сюда первыми держатся за свои места и неохотно пускают других. Но когда он собрался было протиснуться внутрь закутка, в криках бродяг зазвучала неподдельная угроза:
— Катись отсюда, воровская морда! Здесь тебе не место!
И хор бродяг дружно завопил:
— Ворюга! Обормот! Здесь только для богатых, понимаешь, для богатых! Иди, откуда пришел!
— Голодранец! Доходяга! Чтоб духу твоего здесь не было!
Майар встал во весь рост и кричал, трясясь от злости:
— Да не пускайте вы его! Гоните его в шею! А не то плакали наши денежки — все заграбастает, проклятый жлоб!
— Вали отсюда, бандитская рожа! У самого ни гроша за душой, а туда же, лезет!
С молчаливой настойчивостью вновь пришедший пытался пробраться вперед. Но когда его ударили каблуком по лодыжке, он остановился и запротестовал:
— Да вы что, кто же так делает? Я уже час, наверно, иду, устал как собака. Пустите меня. Если подвинуться, места всем хватит, еще теплее будет.
— Ничего, нам с нашими денежками и так тепло. Проваливай.
Доминик захотел было вступиться за беднягу. Не вставая с места, он сказал усталым голосом:
— Господи, да пустите вы его. Поорали — и хватит. Куда он пойдет, в такую-то погоду? Ну, будет одним богачом больше — ничего, не обеднеем.
К счастью, там, где он лежал, было так темно, что другие не разобрали, кто говорит, — иначе бы ему несдобровать. Злобный вой покрыл этот призыв к примирению.
— Черта с два! Ничего он не получит! Явился на готовенькое…
— Когда ты идешь мимо магазина, тебе же не предлагают залезть в кассу?
Тот парень, который час назад грозился расквасить морду Майару и Доминику, зарычал из своего угла:
— Чеши отсюдова, гад, да по-быстрому! А то — в брюхо каблуком!
Хор одобрительно загудел. Майар орал громче всех:
— Правильно! В брюхо каблуком!
Перед такой свирепостью пришелец отступил. Но, прежде чем уйти, он робко осведомился:
— Вы, значит, такие богатые?
— Спрашиваешь! Он еще спрашивает! Да если б ты знал, сколько тут всего… И бумажки, и золото!
— Господи, — вздохнул бедняга, голодный и замерзший. — Господи… У вас столько всего: и бумажки, и золото…
Он умоляюще простер к ним руки, но такой безжалостный смех раздался ему в ответ, что он ушел, еще ниже сгорбившись и еще тяжелее волоча ноги.
И пока его жестокосердные братья засыпали счастливым сном, озаренным блеском золота, отверженный бродяга бродил вокруг их убежища. Боязливо, с почтительного расстояния созерцал он этот темный угол, глубокий и таинственный, как заколдованная пещера из восточной сказки. И, пораженный этим зрелищем, забывал он голод и холод, забывал и то, что завтра будет день. Дежурный постовой заметил, что он уже четверть часа стоит на одном месте, и велел ему идти своей дорогой. Отверженный двинулся в сторону бульвара Мажента, и сердце его сжималось все горше, по мере того как он отдалялся от сокровища.
«Почему все им одним? — думал он. — Не может быть, чтоб это только для них. Сами они воры — хотят зажать наши деньги».
Ему показалось, что он понял: небесную благодать, ниспосланную всем беднякам, хотят отвратить от ее изначального предназначения. И тогда он решил восстановить попранную справедливость. Повсюду, куда только в силах были нести его натруженные ноги, во все концы Парижа, во все углы, где бездомные спят тяжелым сном, не дарующим отдохновения, понес он тревожную весть.
— Это на нас на всех дано, — объяснял он. — Они не имеют права. В общем, которые хотят разбогатеть, пусть приходят туда, как только начнет светать.
И вот все парижские бродяги — и те, что спят под мостами, и завсегдатаи вокзалов, которые скрываются в темных углах от бдительных взоров железнодорожных служащих, и те, что ночуют в крытых галереях общественных зданий, и те, что слоняются ночь напролет среди тележек центрального рынка, и те, что в неверном свете фонарей Монмартра поджидают милостыню от проституток и подвыпивших гуляк; жители кладбищ, подземных переходов, тупиков и подвалов, — все покинули свои скамейки, ящики, решетки метро и двинулись к перекрестку счастливых. По четырем сходящимся бульварам — Барбес, Рошешуар, Мажента и Шапель — тянулись они длинными вереницами, скапливались на тротуарах вокруг станции метро и в благоговейном молчании ждали чуда.
Уютно устроившись в своем закутке, счастливые обладатели несметных богатств и не подозревали об этом сборище. Первые поезда метро прогремели по виадуку над их головами и возвестили им начало нового дня. В рассветной полудреме они не решались открыть глаза, теснее прижимались друг к другу и каждый старался удержать остаток ночи, уткнувшись лицом в жилетку соседа.
Майар лежал на куче золота, которую он целиком прикрывал полами расстегнутого пиджака. С каждым выдохом из его груди, прижатой к асфальту, вырывался тихий стон. Время от времени сквозь стиснутые зубы он бормотал обрывки фраз — жалобы и угрозы.
— Ворюга… Гоните его… все заграбастает…
Кто-то из лежавших рядом случайно навалился ему на плечо. Старик вздрогнул, вскинулся и, вытянув перед собой руки, чтобы схватить ускользающее богатство или вцепиться в горло похитителя, обвел все вокруг замутненным взглядом. Тучи почти рассеялись: над больницей Ларибуазьер открылся большой кусок голубого неба. В конце бульвара Шапель всходило солнце; его неяркий свет лег на асфальт справа и слева от виадука. Вокруг темной кучи неподвижно лежавших бродяг снова скрежетала и лязгала жизнь.
Старик остро ощутил, что ему чего-то не хватает — чего-то такого, что ему больше никогда не встретится на пути. Он закричал:
— Опять все сначала! Опять нищий! Опять бездомный! Не хочу!
Его товарищи по ночлегу зашевелились, подняли головы, пытаясь понять, почему он кричит. Вне себя от разочарования старик встал и, не глядя, куда он ставит ноги, шагая чуть ли не по животам, отправился было прочь, бессвязно бормоча и чертыхаясь. Доминик забеспокоился, тоже вскочил и позвал:
— Эй, Майар! Куда ты с деньгами-то?
От этих слов в головах бродяг пробудилась память о великолепном и жестоком видении прошедшей ночи. Деньги, которые им тогда пригрезились наяву, с мыслью о которых они засыпали, снова возникли перед их внутренним взором; каждому снова захотелось упиться зрелищем золота, прижать его к пустому животу.
— Наши деньги! Он уходит с нашими деньгами!
Вся компания бросилась в погоню за Майаром.
— Деньги! Наши деньги! Держи его!
И тут полчище бродяг, скопившееся на тротуарах, все сразу сорвалось с места и кинулось под своды виадука. Тысячеголосый рев заглушил шум и гудки автомобилей и даже грохот поездов надземки:
— Деньги! Даешь деньги!
Толпа одержимых, требовавших свои деньги, захлестнула Майара. Но в мозгах бродяг все настолько перепуталось, что на старика никто не обратил внимания. Его уже забыли.
— Деньги! Отдай деньги!
Майар орал громче других. Он был уверен, что все так и есть, что деньги и в самом деле были и их украли. От бешенства у него глаза чуть не вылезли из орбит. В сумятице и давке раздавались крики:
