— Что, Василий, отмучились от пекла? Запорожский казак Александр Макущенко покривил в кислой ухмылке рот.
— Хиба це пэкло? Тьфу, а нэ пэкло. Вот в Украине пэкло так пэкло: усем чертякам жарко. Давай, Стэпан, окупнэмся. — И погнал коня к реке.
Степан спешился, повел коня в поводу следом.
На пологом берегу разнагишались, а уж потом ввели лошадей в воду. Купались долго, мыли коней, плавали наперегонки. Потом, когда в воду шумной оравой ввалились остальные казаки, вылезли и прилегли на горячем, как раскаленная сковорода, песке.
— Стэпан, ты, кажись, с этого мэстэчка? — спросил, закапываясь в песок, Макущенко.
Степан задумчиво высыпал из кулака песок на волосатую грудь друга.
— До моей деревни отселева от силы верст тридцать. — И, представив дом, мечтательно улыбнулся.
— Да шож ты не тикаешь до хаты? — по-простецки возмутился Сашка. — Чай, в хате ждуть, пэрэживають, а ты тут пупом квэрху развалился. Эх ты, чоловече, — и как на пустое место махнул рукой.
— Догонят — убьют, — уверенно сказал Степан.
— Кто тэбэ на твоем кабардинце догонит, — сбрасывая гору песка, взъерепенился Макущенко.
— Пуля.
— Да, пуля могет, — после минутного раздумья виновато согласился Сашка.
Степан, заломив руки за голову, снова повалился на песок, так и лежал, глядя в блеклое небо.
— Пять лет, как своих не видел, — прошелестел он губами, — сначала война, потом австрийский плен, потом побег. Устал. Сил более никаких нет. Веришь или нет, — он порывисто сел, стряхивая с рук прилипший песок, — как лягу спать, маманька снится. Воду мне из корца на руки поливает, а рядом тятька стоит и смеется. Плотник он у меня. Хороший плотник. Вижу, как брательник Ванятка конфеты из шкапчика тянет и мне кулаком грозит: молчи, мол. Эх, — вздохнул скорбно, — полетел бы к ним… — И продолжил через паузу: — Ванятка теперь уж большенький, уходил — ему лет одиннадцать-двенадцать было. Сейчас уж, наверно, по девкам шастает. Встретится — не узнаю. Да, годы летят, — тоскливо вздохнул, вытирая лицо ладонью.
— Знаешь, я тут бахчу заприметил. Давай спытаемо местных кавунов? — предложил с пониманием Сашка, переводя глаза на купальщиков. — Ну, заразы, усю воду пэрэбаламутили. — Как будто сам с другом не баламутил.
— Давай спытаем, — согласился, не раздумывая, Степан, надевая галифе.
Когда собрались отъезжать, подъехал урядник, рябой и весь какой-то похожий на паука казак. Постукивая кнутовищем по сапогу, бросил строго:
— Вы, двое, вечером со мной в разъезд. Ты, Степан, смотри у меня, — пригрозил он кнутовищем, — не балуй: я все вижу.
Бахчи находились верстах в трех от места, где расположился на отдых полк.
Охранял их высокий безногий мужик лет шестидесяти. Он ходил, прихрамывая на деревянной культяпке, по арбузным плетням, сутулый и весь какой-то взъерошенный. Сам его вид показывал, что он обижен на весь белый свет.
— Здорово булы, хозяин! — громко шумнул Макущенко, подъезжая к шалашу.
— Хозяин чай с бубликом пьет, а я кажный арбуз нянькаю, — недружелюбно ответил сторож.
— Шо нэ ласкив токив? — весело пристал к сторожу Сашка. — Али бублика нема?
— Нема, нема, — то ли повторил, то ли передразнил тот. — Зачем пожаловали, лихие вояки?
— Кавунов твоих спытать. До малоросских, пожалуй, далече им? — хитро подмигнул другу Макущенко.
— Чаво не пробовал, того не пробовал, — покладистее бухтел старик, — проходите в сторожку. Щас принесу, как ты говоришь, кавунов. — И он пошкандыбал по грядкам.
Поспутывали коней и присели возле большого, разлапистого шалаша, державшегося на одном честном слове.
Немного погодя приковылял старик, неся в подоле косоворотки арбузы.
Высыпал их на землю и кряхтя устроился рядом.
— Сам-то с каких мест будешь? — полюбопытствовал он у Макущенко, разрезая складным ножом арбуз.
— Далече, — махнул рукой Александр, — аж с Запорожья. Стоп, — остановил он руку сторожа, протягивающего ломоть арбуза, — сначала спытаемо местной горилки.
— Да откель у меня горилка? — кисло, но заинтересованно прогундел старик.
— Момент! — Макущенко резво метнулся к коню, достал из переметной сумки штоф самогонки и два кренделя.
— О-о, щас будет другая песня.
Сторож тут же нырнул в шалаш, вытащил и расстелил на земле старый тулуп.
— Во-о, скатерть-самобранка, — ощерился щербатым ртом.
Арбузы были розовые, но сладкие. Степан рукавом черкески растирал по небритым щекам арбузный сок и все никак не мог утолить проснувшийся голод.
Хлебнув из чеплашки, старик разоткровенничался:
— Тут до меня намеднись трое комсомолистов по жаловали — это у большаков маленькие коммунисты. Бросай, говорят, этот рабский труд. Давай зачинай строить новую Расею, сплуататоров взашей! Ленин сказал: «Землю — крестьянам», вот и бери энту землю. Сплатируй, как могешь… Умные все стали, — пуская табачные кольца к небу, гундел сторож. — Ленин сказал. А что мне их Ленин? Дитев моих он кормить будеть?! Им до коромысла, шо он сказал: они исть хотять. Сказать-то легко, а дальше что?
Он лег, облокотившись на землю, вытянув деревянную ногу.
— А то: Ленин сказал. Он сказал, что даже домработница должна научиться государством управлять. Я как кумекаю? — Он опять сел, потрясая руками. — Ежели домработница будет управлять государством, то энто не государство будет, а нужник. Вот меня назначь, к примеру, — хлопнул он себя ладонью в грудь, — дык я за два дню промотаю это государство. А опосля меня второй такой работничек приди — так что же от энтого государства останется? Бычачий хвост, без быка. Ленин, конечно, не глупый мужик, но и он не может все предвидеть. А насчет того, что всем поровну, энто он хорошо придумал: хоть богатеев поменее будеть, — принимая от Макущенко наполненную вновь чеплашку закруглил он.
— А нищих поболее, — добавил хмуро Степан и стал сворачивать цигарку.
Еще посидели с полчаса, покалякали на хмельные головы о том о сем, потом казачки засобирались в лагерь.
Когда уже сидели в седлах, сторож подал им по арбузу
— Свое начальство угостите, — хлопая по крупу Сашкиной лошади, попрощался он.
Свечерелось, и от реки потянуло свежим ветерком.
Ехали шагом, бросив поводья на луки седел. Всю недалекую дорогу молчали, каждый думал о своем.
Стало слышно, как в полку загундела походная труба, зовя всех на построение. Пришпорили коней.
На построении командир полка полковник Звягинцев, дородный офицер с двойным подбородком, охрипшим голосом обматерил полк за расхлябанность и разгильдяйство. Упрекнул всех командиров эскадронов за наплевательское отношение к возложенным на них обязанностям. В конце своей речи устало предостерег:
— Красные на хвосте, идут по пятам, и от вашей бдительности, от вашей самодисциплины зависит дальнейшая жизнь части. А проще — жить ей или погибнуть. — И закончил, задыхаясь: — Все свободны. Есаулов прошу к моей палатке.
Макущенко, подбрасывая кавун к небу, проговорил, прерывисто дыша:
— Амба нашему лихому эскадрону, то есть хана. — И заржал дурашливо.
— Чему ржешь, дурень?! — ловя арбуз казака, окрысился подъехавший урядник. — В старое время за подобные речи пошел бы под трибунал как паникер.
Макущенко надвинулся конем на коня урядника и спросил нарочито пискляво:
— А в сэгоднешнее время ты в рыло не жэлаешь?
Взбешенный урядник потянулся за шашкой, но подъехавший сбоку Степан сунул ему ствол нагана в ребро, при этом очень тихо посоветовал:
— Молчи, заморыш…
Урядник бросил шашку в ножны и дрожащим голосом пролаял:
— Березин, ты, Макущенко, и вы трое, — махнул он рукой трем спешившимся казакам, — через полчаса в разъезд!
Выехали вшестером.
Переехали мост через Самару, дончаки шаговитой рысью ушли вперед.
— Змеиное отродье, погань шелудивая, нам еще сробит бяку — привстав в стременах и оглянувшись, зло, сквозь зубы процедил Сашка.
— Кто? — не понял Степан.
— Кто за нами крадэтся, яки шакал.
Он, урядник, нагнал через минуту. Придержав коня, выдохнул зло:
— А вы что ж плететесь? А ну живее за робятами! — И пришпорил лошадь.
Переводя коня в рысь, Сашка успел предупредить Степана:
— Будь начеку.
Под утро верстах в четырех от разъезда замаячила бричка, она направлялась в сторону Гамалеевки. В тонких красках утренних сумерек была как мираж: то пропадала, то появлялась вновь. И пыль тонким шлейфом ложилась за ней.
Урядник обнажил шашку и завизжал:
— Наперерез! За мной! — И жеребец, екнув селезенкой, рванул с места в карьер.
Из проулка, подгоняя телушку хворостиной, шла Варька Самохина, красивая и взбалмошная девка. Непокрытая голова ее под дыханием знойного ветра бесновалась рыжим костром. Ворот кофты расстегнут до стыдной пуговки, и груди ее, как два сдобных калача, выпирали всем своим соблазном на волю.
