— Везде ужасы, — лепетал я. — Одному дяде с нашей работы хулиганы отрезали ухо.
— А тебе-то что, — прервала жена. — Если только это дядя, а не тетя, — и она внимательно посмотрела на меня.
— Конечно, дядя. Большой такой, — покраснев, увильнул я. Жена принесла ведро воды.
— Я не вернул раздатчице лишние деньги; у нее детишки, они будут голодные, — не выдержав, горько всхлипнул я.
— А вот это ты молодец, — обрадовалась жена. — Не зря страдал, что болел раком. Сколько же она тебе передала?
— Десять рублей, — опять покраснел я и, не переставая всхлипывать, мельком подумал, с каким удовольствием я пропью завтра оставшиеся пятнадцать рублей.
— Ну все хорошо, что хорошо кончается, — заключила жена. — А ведь намучился ты так потому, что тебя Бог за меня наказал. Не хотел принести мне сегодня утреннюю любовь…
— Я больше не буду, — еще горше заплакал я.
— То-то, милок, слушайся меня впредь, — окончила жена и стала меня отмывать. Временами, умиленный как поросенок, наслаждаясь своим спасением, я целовал ее голые руки.
Во дворе одной старой, заезженной, испыленной московской улицы стоит деревянный двухэтажный домик. Внутрь его ведет черная пасть — на парадной лестнице никогда не горит лампочка. На полкрыла верхнего этажа протянулся длинный, заставленный сундуками и всяким хламом коридор, по обе стороны которого — двери комнат-клеток.
Там обитает разнообразный полупьяный житель. Очень много жирных, с отвисающим животом и задом дядек, лысых, матерщинников и сладострастников. Женщина живет всякая — есть тоненькая задумчивая и какая-то полуотсутствующая в этом мире кастрюль, тараканов и синего неба, виднеющегося из окон; есть — жирная, грубая, визгливая; такие часто валяются в коридоре пьяные или под чужим мужиком.
Но почти всех женщин объединяет одно: все они стараются забить свои комнаты-клетки стульями, столами, кроватями, горшками и телевизорами. Каждая покупка — дикая радость для одних и плаксивый вой для других.
Некая Вера Петровна (женщина 22-х лет), купив телевизор, всю ночь плясала во дворе при свете ночного фонаря со своим мужем, веселым хохотуном.
И из всех окон смотрели на них, завидовали, ныли и пересчитывали свои денежки.
В сумасшедшем, деревянном чреве дома живут еще дети. Все они садисты и до безумия злы. Кажется, если бы не их относительная рахитичная слабость, то они разнесли бы весь дом, двор, улицу и, если бы могли, весь мир. Но они не могут даже выбить все стекла в своем дворе.
Но зато у них есть жуткое, веселое, бьющее через край своей жизнерадостностью чутье находить слабых. Какая-нибудь старушка-инвалид… И начинается крикливая, сладострастная пляска мучительства.
Живут во дворе также мечтатели. Один из них Иван Дубов, сапожник-частник, чинит обувь только дамам.
— Мужчине я ни одного гвоздя не вобью, — говорит он мрачно и серьезно. — Потому что удовольствия никакого нет.
Другой — Валя Колосов — любит пить пиво. Он опаздывает на работу, бросает все, пока стоит в длинной, суматошной очереди у грязного пивного ларька. И даже, когда умер его крошечный сынок — беленький такой ангелочек, — он увильнул и не пошел на похороны, потому что привезли душистое, кипящее пиво.
Даже среди детей есть идеалисты. Один из них, здоровенный садист лет 15-ти, исполосовавший бритвой не одно лицо, тихо замирает, когда выходит гулять Коля-сказочник, мальчик лет 12-ти.
Он отводит Колю в угол двора на бревна и, отогнав всех, смиренно, чуть прикрыв глаза, слушает сказки. Если Коля плохо рассказывает, он его бьет, но не как всех, а покойно и даже уважительно.
В этаком-то домишке живет женщина лет пятидесяти с сыном. Зовут ее Анна Петровна. В молодости она была красива, хрупка и не в меру интеллигентна: муж ей попался грубый, из пролетариев, и давно ее бросил; теперь она — забита, суматошна, а от интеллигентности осталась одна истеричность. Всю свою жизнь она посвятила своему сыну Вите. Вите сейчас — 23 года, учится в техникуме, он — груб, неотесан, одним словом, пошел в отца.
В один прекрасный день Анна Петровна заболела. Это случилось во время стирки, тяжелой и нудной, изломавшей ее тело. Давая себе отдых каждые пять минут, она, как всегда, с экзальтацией думала о сыне, так, чепуху всякую. Это ей страшно помогало. На сей же раз что-то быстро убило ее материнскую романтику. Она почувствовала себя плохо. Вызвала врача. Он пришел, толстый, торопящийся. Пошевелился над ней и сказал, что пройдет. Выйдя же в коридор и пыхнув на Витю бычьими глазами, сказал, что диагноз тяжел и вряд ли она протянет один месяц.
— Пусть сидит дома, в больнице делать нечего, туда возят выздоравливать, а не умирать, — пояснил он.
Разговор подслушала соседка Вера Иосифовна, женщина лет 48-ми. Уйдя в свою одинокую, вдовью комнату, она подняла к грязному потолку свои сине-водянистые глаза и сказала самой себе:
— Как жаль Витю.
Она очень любила Витю и ревновала его к матери.
Может быть, ей удастся усыновить Витю? Правда, он два раза побил ее и один раз облил холодной водой… Она представила, как Витя спит в ее комнате, и поцеловала ножку кровати.
«А над его головой я повешу портрет Мичурина», — подумала она.
Витя между тем, узнав о близком конце матери, совсем загулял. Он очень любил себя и жил только собой, но в то же время смутно чувствовал, что должен сейчас жалеть и утешать мать.
Эта двойственность раздражала его, поэтому он решил сбежать.
Сказав матери, что их отправляют на практику, он уехал на несколько дней к товарищу.
В маленькой закопченной комнатушке вместе с какими-то странными, лохматыми и до неестественности крикливыми парнями он жрал водку. Закусывали селедкой и маслеными пальцами перебирали рваные карты. Было как-то хохотно, грязно и интересно. Витя чувствовал, что он во власти веселых освободительных сил, что он может, например, стать сейчас на стол, снять штаны или наорать на мать.
Анне Петровне было между тем совсем скверно, болезнь давала себя знать, а за ней некому было ухаживать. Несколько раз заходила, впрочем, Вера Иосифовна; но она, вместо того чтобы помочь, принесла два горшочка с цветами и пыталась поцеловать Анну Петровну.
«Все же если кто и жалеет меня, то это Витя и Вера Иосифовна», — подумала Анна Петровна.
Вялая, опустошенная, погруженная в мечты о сыне, бродила она по комнате, питаясь, как птичка, остатками еды.
Наконец явился Витя. Он вошел в комнату слегка взлохмаченно-злой, так как в коридоре, подкравшись к нему сзади как тень, его поцеловала в затылок Вера Иосифовна.
— Как, мамаша, здоровье? — все же сказал он, чмокнув мать. — Я не один. Глаша со мной.
— Где же она? Глашка-то, — спросила Анна Петровна слезящимся от волнения голосом.
— Сейчас придет.
И Витя сразу же стал прибираться в комнате. Вид комнаты вдруг как-то переменился, и Анна Петровна со своей кроватью оказалась в углу.
Большое место заняла огромная, как плот, постель Вити. Вскоре пришла Глаша.
Это была полная, покойная женщина лет тридцати трех, с округлым задом и грудями. Лицо ее было поразительно бессмысленным и отсутствующим. Душевно она была абсолютно пуста, но не обреченной, страшной пустотой, а какой-то здоровой, покойненькой пустотой, полным отсутствием всяких мыслей.
В жизни она любила есть, спать и нежиться. Спала она 10–12 часов в сутки, ела 5-б раз в день, причем почему-то любила есть под музыку. Кормили ее очередные любовники, которым она нравилась за простоту и за то, что отдавалась сразу же, без претензий.
Как пришла Глаша, Витя сразу же принялся укладывать мать спать. В дверь постучала и вошла Вера Иосифовна. Она прямо подпрыгивала от охвативших ее мыслей и прежде всего бросилась ласкать Анну Петровну.
— Анна Петровна, баиньки, баиньки, а то вы устанете, — верещала она около нее.
Глаша сидела в углу и молча ела котлеты. Витя, немного остолбеневший от активности Веры Иосифовны, молчал, и в голове его напрягалась и не могла вызреть какая-то тупая и определенная мысль.
— А теперь, детки, я вам постелю, — сказала Вера Иосифовна. И потом она ушла, оставив незримый туман своей болтовни и истерики.
…Витя и Глаша легли спать. Глаша глухо ворочалась под сильным и решительным телом Вити, и на ее лице появились бледные, неуловимые признаки мыслей, ибо только в этот момент Глаша могла о чем-нибудь думать.
Анна Петровна кряхтела в своей кровати: свое собственное тело казалось ей лишним и ненужным; она вспомнила, как Витя целовал ее в щечку, и думала о том, что это спасет ее от любой болезни.
А наутро в разорванных лучах пыльного солнца они втроем казались ошалевшими, дикими от сна, от самих себя.
Пришел доктор. Виктор почему-то стал забивать гвозди в ящик. Глаша ела, поглаживая бедра. Немного очумевший доктор вызвал Витю в коридор.
