И снова дым над Варшавой… Может быть, это было возмездием за ту обычную жизнь, которой жил город, когда рядом, за Стеной, умирало гетто. За беззаботные улыбки девушек, за сплетничающих за чашкой кофе женщин, за конспираторов-мужчин в длинных сапогах, которым не приходило в голову объединиться с теми, что были тогда за Стеной. Вероятно, теперь я тоже помолилась бы о легкой смерти для восставших, если бы там не было тебя. Но ты был там. День за днем я вслушивалась в новости, которые люди передавали друг другу, а ночами вместе с седым доктором мы ловили радиостанции Лондона. Но вести были более чем скупыми. Я не выдерживала покоя деревенской жизни, меня раздражал размеренный порядок, царивший в этом доме. Муж пани Цехны вел обычную врачебную практику. Пациенты приходили к нему домой, а иногда ночью его вызывали к больному. Несколько дней у нас на чердаке лежал раненый партизан. Мы скрывали его от Михала, чтобы мальчик случайно не проговорился. Он играл с деревенскими детьми, я ему разрешала, хотя пани Цехна была против. Однако она все же смирилась с тем, что я принимаю все решения, связанные с воспитанием твоего сына. Пани даже спросила, кем я вам прихожусь. Я ответила, что другом семьи. Для нее это показалось маловато.
— Вы дружили с Марысей?
— Нет, с бабушкой Михала, — ответила я, уже зная, что Марыся — это твоя жена.
Женщина тут же просияла от радости и стала рассказывать о твоих родителях. Я охотно слушала ее. Узнала, что твой отец и дед были врачами и что ты пошел по их стопам — стал кардиологом. Сердечным доктором. Это казалось мне прекрасным. Тебе предрекали блестящую карьеру в клинике. Когда началась война, ты был любимым ассистентом профессора Косовича. Мой отец у него лечился…
— Распалась семья, словно кто дунул на молоко, — печально рассказывала пани Цехна. — Отец Анджея погиб в начале войны. Алинка пошла за ним, Марыся в Освенциме…
В установленный час мы собирались к обеду. Доктор в своем неизменном жилете, со спинкой из полосатого блестящего материала, пани Цехна — в традиционном фартуке на бретельках. Она вносила супницу, а муж серебряной ложкой с благоговением разливал суп в тарелки. Он делал это с таким трепетом, как будто от того, прольет ли он хоть капельку, зависела судьба мира. Потом было второе, а на десерт — домашний пирог. В любое время года по воскресеньям подавался пирог со свежей вишней. В крайнем случае, с вишневым вареньем. То, что война еще продолжается, а в десятке километров отсюда умирает одна из европейских столиц, не могло поколебать эту традицию.
Чтобы не сойти от безделья с ума, я возобновила свои уроки. Моим учеником был Михал. Один день мы занимались английским, другой — французским, частенько разговаривали только на немецком. Семья доктора поглядывала на нас с удивлением, в особенности пани Цехна.
— И что, он правда говорит по-английски, — спрашивала она, — или выдумывает?
— Правда, — отвечала я.
— Как будто у него рот забит клецками, — с недоверием говорила женщина.
В доме было всего три книжки, и то одного автора — Стефана Жеромского: «Сизифов труд», «Прах», «История греха». Я удивлялась, откуда взялась последняя. Не могла себе представить выражения лица пани Цехны, когда та читала о судьбе Эвы Побратимской. Другое дело я… Достаточно было кому-то произнести вполне невинные на первый взгляд слова «номер» или «гость», как в моей голове зажигался красный свет. Я внимательно вникала в контекст, как будто он был предназначен специально для меня. Если бы меня спросили, почему мне так кажется, я не смогла бы ответить. Зачем я издевалась над отцом? Мстила ему за то, кем стала? Не отец же посылал меня к гостям проделывать «быстрый номер». Они приносили мне «вдовий грош», как называла его Вера. Мне казалось бессмысленным и даже кощунственным это название, ведь оно относилось к женщинам. Плата взималась за каждые пятнадцать минут, поэтому мы должны были спешить. У кого отнимали эти люди свои гроши — у жен, у детей? Смерть, стоящая за спинами, заставляла их в последнюю минуту пережить что-то из ускользающей жизни, успеть заполучить это только для себя. Глаза на впалых лицах мужчин горели лихорадочным огнем. Так же горели и мои глаза. Мы были с ними одной семьей, а в семье все можно. Мы были заражены одной болезнью — смертью. В моем воображении она представлялась мне как безносое лицо сифилитика, которое потом превращалось в лицо клоуна. На следующее утро мои «гости» прямо с плаца уходили в газовые камеры, умирали от тифа, падали без сознания на улице.
Как-то я возвращалась домой с работы. Кругом никого не было. Вдруг я заметила неясный силуэт человека, который шел навстречу. Это был мужчина. За несколько шагов до меня он опустился на колени, и я раздраженно подумала, что сейчас он начнет что-нибудь клянчить. Но неожиданно мужчина обмяк и рухнул лицом вниз, а потом перевернулся на спину. И я увидела изможденное, заросшее щетиной лицо, глубоко запавшие глаза и улыбку с оскалом. Я хорошо знала эту улыбку, мне нередко приходилось видеть ее на лицах моих клиентов…
Эта крохотная деревенская библиотека размещалась в шкафу за стеклом, рядом с разными безделушками. Сначала названия книг не произвели на меня впечатления. Но однажды ночью, когда мне не спалось, в голову пришла мысль, что «История греха» в этом доме, где я выступала в фальшивой роли под фальшивым именем, была очень даже к месту. Это был знак, который подает моя судьба. Она ждет, она меня не забывает. Я чувствовала: наша история не окончена и ты еще появишься. Ты жив. Должен жить. Только раз промелькнула мысль: в случае чего хотя бы Михал останется со мной. Но я испугалась этой мысли.
Однажды я проснулась от ощущения, что ты где-то поблизости. Было пять утра. Все вокруг покрыл снег, поэтому, несмотря на темноту, в саду было чуть светлее. Я увидела расплывчатый силуэт и поняла: это ты. Набросив тулуп, выскочила во двор и, обогнув дом, побежала в сад. Ты приближался — и через минуту уже держал меня в своих объятиях.
— Кристина, — услышала я твой срывающийся голос.
От волнения я не смогла вымолвить ни слова.
Ты целовал мне лицо, волосы. Заметив, что я стою босиком, поднял на руки и отнес в дом. Еще никто не проснулся. Мы тихонько поднялись наверх. Михал спал, развалившись, занимая все пространство кровати. Ты склонился над ним, потом повернулся ко мне. Я увидела твое исхудавшее, покрытое светлой щетиной лицо.
— Кристина, — прошептал ты.
Мы снова были рядом. Ты целовал меня, взяв мое лицо в свои ладони. По моим щекам потекли слезы. Ты нежно вытирал их пальцами.
— Прошу тебя, не плачь. Я не хочу, чтобы ты плакала.
Потом мы спустились вниз. Я с трудом развела огонь, поставила воду для чая. Мы сидели за столом напротив друг друга, я смотрела тебе в глаза.
— Это был ад, — сказал ты и взял мои ладони. — Но я так хотел вернуться к вам…
Мы услышали шаги, и ты быстро убрал руки. Вошла пани Цехна. На ней была надета кофта, наброшенная на ночную рубашку. С седой тоненькой косичкой на плече она выглядела как старый китаец.
— Я подумала, кто там топчется, — начала она, не понимая до конца происходящего. И только потом до нее дошло, что она видит тебя, которого давно уже оплакала. Ставить крест на живых — в этом она была похожа на твою мать.
Проснулся Михал. А потом, как всегда, был обед с неизменным вишневым пирогом, потому что ты приехал в воскресенье. После обеда мы пошли втроем на прогулку. Михал бежал где-то впереди.
— Спасибо за моего сына, — сказал ты.
А я почувствовала, что теперь ты не знаешь, как ко мне обращаться. Это меня задело. Я ничего не ответила. Так мы и молчали, шагая рядом. Твои шаги и мои шаги. Что-то пробежало между нами. «Почему?» — с горечью думала я. Ведь еще утром я видела любовь в твоих глазах.
Наступил вечер. Около нас постоянно крутились люди. Доктор беспрерывно расспрашивал тебя обо всем, так что пани Цехна вынуждена была прервать мужа, чтобы тот наконец отстал. Она постелила тебе внизу. Мы с Михалом пошли к себе. Я лежала в темноте и не могла заснуть. Наши сердца вели свой собственный разговор, не тот, который в течение всего дня старались нам навязать. Вежливые слова без всякой формы обращения: ни «пани», ни «ты». Я чувствовала, что завтра будет еще тяжелее и мы невольно начнем отдаляться друг от друга. Как можно тише спустившись в твою комнату, я легла рядом с тобой. Ты не шевельнулся, я даже подумала, что ты спишь. Но потом почувствовала, как ты сдерживаешь свое дыхание.
— Кристина, — наконец услышала я твой голос. — Ты такая молодая, я не имею права… — А когда я ничего не ответила, добавил: — Возможно, моя жена вернется.
Что я могла тебе сказать, чтобы развеять заблуждения? Я действительно будто в первый раз в жизни оказалась рядом с мужчиной. Я просто прижалась к тебе. Твои руки дотронулись до моей груди, несмело, нежно, словно стараясь меня не спугнуть. Я принимала их прикосновение с дрожью, ожиданием и страхом: может быть, я совершаю ошибку? Страх настолько смешался с любовью, что, когда я почувствовала тебя в себе, меня парализовало. На секунду ты как бы замер внутри меня, и это было равносильно неотвратимому приговору. В следующее мгновение я забыла обо всем на свете. Вокруг уже никого и ничего не существовало: только ты и я. Наконец-то я поняла, что такое физическая любовь. Запах, прикосновение, дыхание близкого человека… А потом я словно начала уплывать. В судорогах цеплялась за тебя, шептала какие-то слова — кажется, просила, чтобы ты меня крепко держал. И еще слышала, как ты произносишь мое имя. Твой голос звучал издалека. А затем неожиданно совсем близко.
