Скопив карманные деньги, которыми все старшие родственники снабжали ее по мере возможности, Мириам, едва ей стукнуло семнадцать лет, бросила школу (не доучившись всего три месяца) и поступила на работу к перспективному британскому дизайнеру, помогая ему (ей – если принять во внимание его ориентацию) в подготовке показов. Несколько лет она не покладая рук трудилась, чтобы создать себе репутацию в зарождающемся модельном бизнесе Лондона, а по ночам учила французский язык, пока ей не удалось получить место младшего помощника редактора французской версии журнала «Шик»; к тому времени у нее осталось очень мало общего с ее семьей. Они не понимали ее образа жизни, ее честолюбия, она – их ветхозаветной набожности и крайней неприхотливости. Разрыв стал окончательным, когда после поступления в «Шик» двадцатичетырехлетняя Мириам Принчек стала Мирандой Пристли, сменив свое слишком явно указывающее на национальную принадлежность имя на более изысканное. Грубое наречие лондонских трущоб вскоре уступило место прекрасному литературному произношению, и еще до того, как Миранде исполнилось тридцать, она окончательно превратилась из еврейской простолюдинки в безупречную светскую даму. Быстро и решительно шагала она вверх по ступеням журнальной карьеры.
После того как она провела десять лет у штурвала французского «Подиума», «Элиас» отправил ее руководить американской версией журнала, что было уже потолком возможного продвижения. Она перевезла двух своих дочек и мужа – рок-звезду (он был рад-радешенек вырваться из малоперспективного Лондона и «раскрутиться» в Америке) в пентхаус между Пятой авеню и Семьдесят шестой улицей, и для журнала «Подиум» началась новая эра – эра Миранды Пристли. К тому времени, когда я там появилась, она длилась уже шесть лет.
По какому-то удивительно удачному стечению обстоятельств мне более месяца предстояло проработать в отсутствие хозяйки – каждый год она брала отпуск так, чтобы он начинался за неделю до Дня благодарения и кончался сразу после Нового года. Как правило, она проводила несколько недель в своей лондонской квартире, но в этом году, как мне сказали, она потащила своего мужа и дочек в поместье Оскара де ла Ренты в Доминиканской Республике, а Рождество и Новый год собиралась встречать в Париже, в отеле «Ритц». Кроме того, меня предупредили, что хотя она и «в отпуске», но на самом деле пребывает в состоянии полной и непрерывной боевой готовности, что надлежит делать и всем ее служащим. В ее высочайшее отсутствие я буду как следует вышколена, и это избавит Миранду от страданий, причиняемых моими промахами, каковые в период обучения неизбежны. Это звучало обнадеживающе. Итак, ровно в семь часов утра я вписала свое имя в регистрационную книгу и впервые прошла через турникет. «Не робейте!» – крикнул мне вслед Эдуардо за секунду до того, как двери лифта сомкнулись.
На Эмили были замечательная блузка – облегающая и мятая одновременно – и оливкового цвета брюки. Она ждала меня в приемной с чашкой кофе и новым декабрьским номером «Подиума» в руках. Ее высокие каблуки покоились на стеклянном кофейном столике, был хорошо виден черный кружевной бюстгальтер сквозь хлопок блузки. Непричесанные рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, и немного размазанная губная помада придавали ей такой вид, словно последние трое суток она провела в постели.
– Добро пожаловать, – невнятно пробормотала она, внимательно окидывая меня взглядом, так же как это только что сделал охранник. – Славные сапоги.
У меня дрогнуло сердце. Она серьезно? Или издевается? По ее тону понять это было невозможно. Ступни у меня болели, пальцы были чудовищно сжаты, но если меня и правда похвалили, то за такой комплимент от человека из «Подиума» стоило пострадать.
Эмили чуть задержала на мне взгляд, потом сбросила со стола ноги и театрально вздохнула:
– Что ж, начнем. Тебе очень повезло, что ее сейчас нет… Дело, конечно, не в том, что она… Одним словом, она классная, – закончила Эмили, и в этом проявилась (как я потом поняла) классическая паранойя внутренней политики «Подиума». Паранойя заключалась в том, что стоило служащим «Элиас-Кларк» помянуть – пусть и заслуженно недобрым словом – Миранду Пристли, как их мгновенно сковывал невыразимый страх, что она непременно узнает об этом, и совершался поворот на сто восемьдесят градусов. Впоследствии я часто развлекалась, наблюдая, как коллеги всячески стараются загладить богохульство, которое незадолго до этого себе позволили.
Эмили пропустила свою карточку через считывающее устройство, и мы молча пошли по извилистым коридорам к самому центру помещения – туда, где располагался кабинет Миранды. Я смотрела, как Эмили открывает двустворчатые двери; войдя, она бросила сумку и пальто на один из столов у входа в апартаменты нашей начальницы.
– Теперь это твое место, – указала она на полированный столик в форме перевернутой буквы «г», стоявший напротив ее собственного. На столе были: новенький бирюзовый компьютер «Ап-Мак», телефон и пластиковая горка для документов, в ящиках уже лежали ручки, скрепки и записные книжки. – Я оставила тебе почти все свои канцелярские принадлежности. Мне проще заказать для себя новые.
Эмили только что повысили до старшего секретаря, и для меня освободилось место младшего. Элисон уже покинула приемную, заняв должность в отделе косметики, где в ее обязанности входило тестирование новинок и подробное описание косметических средств, увлажняющих кремов и всяческих шампуней. Я не была уверена, что работа в качестве секретаря Миранды дает надлежащую подготовку для выполнения этих функций, но впечатление было сильное. Факт оставался фактом: те, кто работал на Миранду, неплохо устраивались в жизни.
Остальные служащие начали прибывать около десяти часов, всего в редакции работало человек пятьдесят. Самым большим был отдел моды с тридцатью сотрудниками, включая помощников по аксессуарам. Повсюду слонялись люди из отделов косметики, макияжа и из арт-секции. Почти все они заглядывали к нам, чтобы поболтать с Эмили, услышать какую-нибудь сплетню о ее хозяйке и посмотреть на сотрудников. В то первое утро я перезнакомилась с массой людей, и все они были до крайности ухоженные, все белозубо улыбались и, казалось, были искренне мне рады.
Все мужчины были откровенными геями, облаченными в облегающие кожаные брюки и рубчатые майки, которые обтягивали их выпуклые бицепсы и рельефные мышцы торса. Арт-директор, стареющий блондин с начинающими редеть волосами цвета шампанского, выглядел так, будто посвятил всю свою жизнь соперничеству с Элтоном Джоном: он пользовался подводкой для глаз и носил мокасины из кроличьего меха. Здесь это было в порядке вещей. У нас в университете были голубые, я даже дружила с несколькими, но ни один из них не выглядел так, как эти. Казалось, вокруг меня собрали полный актерский и технический состав бродвейского мюзикла «Рента» – только с лучшими костюмами.
Женщины, или, точнее, девушки, были красивы, и каждая – по-своему. Они будоражили воображение. Большинству на вид было лет двадцать пять, и ни одной из них нельзя было дать больше тридцати. Почти у всех на безымянных пальцах сияли огромные кольца с бриллиантами, но, глядя на этих девушек, невозможно было представить себе, что они когда-либо рожали – или вообще могли родить. Они входили и выходили, двигаясь на своих десятисантиметровых каблуках плавно и грациозно, протягивали мне свои ухоженные молочно-белые руки с длинными пальцами и называли себя: «Джоселин, я работаю с Хоуп», «Николь из отдела моды» или «Стеф, я занимаюсь аксессуарами». Только одна девушка, Шейна, была ниже ста восьмидесяти, но она была такой субтильной, что, казалось, ей не выдержать еще пары сантиметров. Все они весили меньше пятидесяти пяти килограммов.
Я сидела на вращающемся стуле и пыталась запомнить все эти имена – и тут вошла девушка, которая была красивее всех виденных мной сегодня. На ней был кашемировый свитер, похожий на нежное розовое облако. Изумительные белокурые локоны ниспадали на плечи. На ее сто восемьдесят с лишним сантиметров роста, казалось, приходилось ровно столько веса, сколько нужно, чтобы тело сохраняло вертикальное положение; при этом двигалась она с грацией танцовщицы. На ее щеках играл румянец, на руке сверкало обручальное кольцо с бриллиантом в четыре карата. Наверное, она перехватила мой взгляд, потому что сунула руку мне под нос.
– Я сама это придумала, – объявила девушка, любуясь своей рукой и следя за моей реакцией.
Я посмотрела на Эмили, чтобы она намекнула мне, кто это может быть, но Эмили разговаривала по телефону. Я полагала, девушка имеет в виду, что она сама придумала дизайн своего кольца, но тут она сказала:
– Разве не превосходный оттенок? Один слой «Зефира» и один слой «Балета». Вообще-то основа – «Балет». Здорово получается – светлый тон, и нет впечатления, что одно просвечивает сквозь другое. Я так теперь всегда буду делать.
