Вода подходит к моим ступням. Она холодная. Десятки чаек. Сотни чаек. Ну довольно о чайках.
Не меньше десяти лет прошло, как я не был на карнавале. Мальчиком ходил поглазеть на представления, и они мне нравились. Теперь я их не выношу. Но надо показать карнавал этим янки.
— Don't you think it's very beautiful?
— Marvelous, it beats New Orleans.
— Oh no, I've been there.
— Really? When?
— Fifty nine[44].
У нее столько веснушек. Как можно быть такой веснушчатой? У него нет веснушек, зато у него «кодак». Как можно без конца щелкать? Показались «головатые»[45]. Великолепная фольклорная сценка.
— Look at those heads.
— How wonderful.
— How funny.
— You think we are funny people?
— Of course you are.
— Sorry, we are not.
— Pardon.
— We are very sad people.
— Like the tango?
— Sure, like the tango.
— Oh, I love tango.
— El choclo, for instance?
— Pardon.
— That means Kiss of Fire.
— Oh, yes, I love Kiss of Fire, d'you remember, Tom?
— What?
— But, Tom, we use to dance Kiss of Fire at the Havana Hilton.
— I see, Mrs. Ransom, you have been at Havana.
— Every season B.C.
— B.C.?
— Yes, Before Castro[46].
Как им понравится эта повозка с симпатягой Люцифером, который щиплет толстуху за ягодицы? Смеются, еще бы.
— Look at the Red One[47].
А если сострить насчет "The Red Badge of Courage"[48]?
— You know, Mr. Ransom, that is our Red Badge of Courage.
— I beg your pardon[49].
— Our Red Badge of Courage.
— Sorry, I don't get it.
— You surely know the book, don't you?
— Oh, it's a book. A gaucho's story?
— Of course, Mr. Ransom, it's a gaucho's story.
— Oh, fine[50].
Подмостки на углу улиц Капурро и Усарес. Внизу, в толпе, я, одиннадцатилетний, стою один, без друзей, и смотрю. Мама дала мне десять песо. Десять песо в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Целое богатство. Можно накупить конфетти, серпантина, карамелек — чего хочешь. Выступала труппа из Оксфорда, и было пропасть народу. Я стоял, зажатый в углу, на каком-то ящике. Потом выступала одна маска, и толпа поредела. Потом вышла еще одна труппа с мальчиком-танцором поменьше меня. Он плясал хоту, тарантеллу, милонгу, маламбо[51], болеро Равеля. Когда закончил, стал у стенки, напротив меня. У него были большие глаза и тонкие руки. Понравилось тебе? — спросил он. Да, ответил я. Хочешь, пойдем погуляем? Я не могу, сказал он. А у меня есть десять песо. И я показал их ему. Он вытаращил глаза. Попрошу разрешения, сказал он. Он переговорил с человеком в черном. Потом вернулся ко мне. Пошли, сказал он. Он спрыгнул с подмостков вниз, и мы пошли. Хочешь, пойдем в парк? Это очень далеко? Нет, совсем близко. Мы шли быстро, почти не разговаривая. У меня было смутное ощущение, да, у меня сейчас смутное ощущение, что я купил его общество за десять песо. Пусть. Хоть ненадолго, а у меня есть друг. В парке темно, людей нет. Давно ты танцуешь? С прошлого карнавала, а еще я пою. Что ты поешь? «Крошка, когда меня полюбишь, крошка». Моя мама тоже это поет. «На опушке пальмовой рощи». Этой я не знаю. «Не знаю, чем меня пленили твои глаза». Эту знаю. «Мой конь из Хереса». Тоже знаю. Я вру, ничего я не знаю. Значит, ты знаешь много песен. Штук двадцать. Вот хорошо. А я еще умею бороться. А ты? Не очень. Хочешь, научу? Давай. Он ниже меня, но сильнее, а главное, более ловок. И тут я вдруг понимаю. Он старается засунуть руку в мой карман. Наконец это получилось. Когда он вытаскивает новенькую кредитку, она задевает ткань штанов. Я молчу. Он меня отпускает. Ну как, понравилось? Да, борешься ты замечательно. Кто тебя научил? Мой старик. А кто он, твой старик? Грузчик. Недаром ты такой сильный. Он работает в порту. Вот славно. Ну ладно, я пошел. Уже? Да, нам надо переходить на другие подмостки. Тогда чао. Чао. Он удаляется бегом. Я сажусь на ступеньки лестницы в полном изнеможении. Вокруг деревья. Что-то щекочет мне лицо. Паук альгвасил или ночная бабочка? Десятилетний танцор вернулся. Бери. Зачем? Я ее вытащил у тебя, когда мы боролись, но я что-то не могу ее взять, всегда беру, а сейчас не могу. Я беру новенькую кредитку, только теперь она слегка помята. Как тебя звать? Анхель. А тебя? Рамон. У меня есть дядя, которого зовут Рамон. Слушай, Анхель, возьми себе эти десять песо. Нет, это слишком много денег. Я тебе дарю их. Не хочу. Если не возьмешь, я их оставлю тут на лестнице. У тебя что, денег куча? У меня-то нет, у Папы. А чем занимается твой старик? У него фабрика, а теперь он будет выпускать газету. Юмористическую? Да, юмористическую. Вот здорово. Бери десять песо. Ну ладно, раз у твоего старика куча денег, давай. Бери. Чао. Чао. Я остался без десяти песо, но не беда, зато у меня на полчаса был друг, который хотел мне их вернуть.
— Oh, Tom, I'm tired.
— Would you like to go to the hotel, Mrs. Ransom?
— Oh, yes.
— Not yet, Mary, please. I'm taking some pictures.
— I'm so tired, Tom, be kind.
— Would you like to stay here, Mr. Ransom, enjoying our corso?
— Yes, I prefer to stay. I'm enjoying this Carnaval very much.
— Don't worry, Mr. Ransom. Let me take care of Mrs. Ransom.
— Oh, would you take her to the hotel?
— With pleasure.
— That would be very kind of you, Mr. Boudinow. And Mary, why don't you practice your Spanish with our friend?
— I will, Tom.
— Fine.
— Bye-bye, Tom.
— Bye-bye, honey.
— Good night, Mr. Ransom.
— Good night and thank you very much [52].
Примерно догадываюсь, чего этой, дамочке надо.
— Отель далеко?
— Нет, в нескольких кварталах.
— Тогда пойдемте пешком.
— Где вы так хорошо изучили испанский, сеньора Рэнсом?
— Моя мать — аргентинка, и, когда мы были детьми, она говорила с нами по-испански.
— А, тогда понятно.
— Отец у меня ирландец, но он тоже говорит по-испански. Я из Северной Каролины, но один из моих братьев родился в Тегусигальпе.
— Черт подери, какой коктейль.
— Правда? А знаете, я не гак уж устала.
— Хотите возвратиться и смотреть на карнавал?
— Нет, пожалуйста, не надо.
— Хотите в отель?
— Нет, нет.
— Тогда я к вашим услугам, сеньора.
— Что, если мы пойдем в вашу контору?
— В агентство? В такое время? Уже двенадцать.
— Ну, я думаю, у вас есть ключ.
— А если вернется ваш муж, он не удивится, не застав вас в отеле?
— Мой муж еще часа два будет делать снимки, к тому же, если он меня не застанет, он ничего не скажет.
— В таком случае…
— Дело в том, сеньор Будиньо, что мой муж мне надоел.
— Может быть, вы нынче вечером утомлены, сеньора Рэнсом?
— Называйте меня Мери, Рамон.
— Откуда вы знаете, что меня так зовут?
— А это напечатано в проспекте агентства.
— Вы сегодня утомлены, Мери. Это со многими бывает на нашем убогом карнавале. Он угнетает.
— Нет, я не утомлена. Мне опротивел мой муж. Больше ничего, все очень просто.
— Только в этот вечер или всегда?
— Пожалуй что всегда, но особенно в этот вечер.
— Почему же вы не разведетесь?
— Ну, скажем, из лени.
— Недурное оправдание.
— В самом деле? Вы меня рассмешили, Рамон, а я не очень-то смешлива.
— И все же вам очень идет смеяться.
— Далеко еще ваша контора?
— Мы пришли, сеньора.
— Не будьте робким. Зовите меня Мери.
— Я не робок, Мери, уверяю тебя.
— Браво, ты уже говоришь «ты».
— Куда задевался мой ключ?
— Еще скажешь, что ты его только что потерял.
— Нет, вот он.
— Как здесь красиво, просторно, чистенько!
— Обычная контора, как всякая другая.
— Можно сбросить туфли?
— Можешь сбросить все, что хочешь.
— Даже запреты?
— Это прежде всего.
— Скажи, Рамон, почему гринго не такие?
— Не такие, как кто?
— Как ты, не предприимчивые.
— Я вовсе не предприимчивый, клянусь всеми пророками.
— Богохульник. Веснушки мои тебя не смущают?
— Нет, они мне нравятся. Зато меня смущает твое жуткое ожерелье, и еще этот кулон из перуанского серебра, и все эти звякающие браслеты.
— Снимаю.
— Сними и это.
— Хорошо, Рамон.
— И это, и это, и это.
— Нет, это — нет.
— Да, это — да.
— Рамон.
— Мери.
— Лучше называй меня Мария. Я уже так давно не любила по-испански. Так давно никто мне не говорил нежные слова по-испански.
— Милочка моя.
— Так, Рамон.
— Гадкая худышка.
— Так, Рамон, так.
— Шлюшка.
— Так, Рамон, так, скажи еще что-нибудь.
— Я исчерпал свой запас, Мария, но могу начать снова: милочка моя, гадкая худышка, шлюшка.
Будь я проклят, если эта костлявая дура мне нравится, но, если я этого не сделаю, заранее знаю, что будет. Такое уже было со мной в прошлом году. Жалобы мужу, претензии, сцены. И в результате — большой убыток. Нет, благодарю.
— Одевайся, Мария.
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас.
— Ты приедешь в этом году в Соединенные Штаты?
— Не думаю.
— А в следующем?
— Вряд ли.
Наконец-то. Наконец. Какое счастье, что завтра утром они уезжают. Пойду пройдусь один, мне надо подышать. И еще слава богу, что она говорила по-испански. Может, она думает, что я обязан спать со всеми моими клиентками? Или она думает, что она должна переспать со всеми своими агентами из бюро путешествий? Отец ирландец, мать аргентинка. Возможно. Когда североамериканцы думают о Латинской Америке, им, наверно, представляется огромный котел с марихуаной. Когда североамериканки думают о Латинской Америке, им, наверно, представляется огромный фаллос. С ними чувствуешь себя каким-то жеребцом-производителем. Теперь на машине, не быстро, по Рамбле, я один, какое счастье. Жеребцом-производителем. А все же она моя женщина номер — какой бишь? Ну-ка, посчитаем. До женитьбы: Росарио, Мария, Аурелия, Хулия, Алисия, Клара, Венгерка — и все. Семь. Ну конечно, Сусанна. После женитьбы: Маруха, Рита, Клаудия, жена Санчеса, Глэдис и теперь м-с Рэнсом. Пять. То есть семь, плюс Сусанна, плюс пять, итого тринадцать. Это называется умеренность. Не забыл ли я кого-нибудь? Кажется, нет. И еще два моих неудачных опыта в США. Дело было не в отсутствии желания. И однако. Просто десять недель в отъезде, а значит, воздержание. Следовало бы заблаговременно консультировать. По типу известного агентства путешествий «Рамон Будиньо и К°» следовало бы учредить Консультацию по туристическому сексу. Почем я знал, что ключевая фраза у них «Would you like to see my etchings»[53]? Это называется «эвфемизм». Жена профессора. Ричмонд, штат Виргиния. Какая незадача. Бедняга глядел на нас с сочувствием, а я учил его жену танцевать танго; пластинка была всего одна, «Воздушная гвоздика», хотя на этикетке значилось «I'm down in the Garden»[54]. Закончится, мы ее опять ставим. Она прижималась ко мне с каждым разом все сильнее, а профессор смотрел на нас с улыбкой, выражавшей одновременно удовольствие и благодарность. И я чувствовал ее всю, каждый ее сантиметр, каждый ее миллиметр, все суставчики пальцев, волосы, броши, прыщики, пуговицы, родинки, шпильки, пупок. И она хотела выучить танго со всеми па — выпадами, восьмерками и так далее, потому что когда-то видела, как его танцевала пара из Буэнос-Айреса. Конечно, она тоже чувствовала мой бумажник, мою авторучку, мою грудную кость, мой паспорт, мою расческу, мои ребра, мою пряжку, мой пояс и прочее, главное — прочее. А профессор все смотрел. Не могу забыть этого взгляда и этой улыбки. У меня мелькнула мысль, что он, наверно, из тех людей, которые убивают с улыбкой. Примерно тридцать воздушных гвоздик, целый букет. Я был в изнеможении, по разным причинам. Среди прочего — потому что не гожусь изображать сладострастное псевдосоитие перед хладнокровными свидетелями, у которых вместо крови лимонад. Меня пригласили на следующий уикенд, но — nevermore[55]. Даме я послал орхидею в виде компенсации за такое множество воздушных гвоздик. Хорошо отделался. Ну и ладно. Вторая осечка была с рыженькой в Нью-Йорке, молоденькой студенткой факультета изящных искусств. Она делала мне авансы в ресторане, но пойти со мною в отель не захотела. Я, конечно, не говорил ей о своих etchings. Но она пригласила меня прийти в пятницу вечером к ней, тоже чтобы я научил ее танцевать танго, и я сказал «да». Мы купили фрукты, кока-колу, джин «дениш блю», бульонные кубики, пиццу, черный хлеб, кокосовый торт, «либфраумильх»[56] и глазированные каштаны — для грандиозного пира. Всего — девять долларов и девяносто центов. Но подвела одна мелочь. Квартирка была маленькая, изрядно грязная, темная. И вот отодвигается занавеска, и появляется югославка в одной ночной сорочке, югославка, у которой лихорадка, ее товарка по квартире и изящным искусствам, — бедняжка была больна, чирьи и бронхит, какая жалость. Преисполненный возмущения, после второго стакана «либфраумильха» я сдался и пошел танцевать — весьма томно и чинно — по очереди с одной и с другой, тоже под одну-единственную пластинку, на сей раз это было танго «I got ideas»[57], или по-нашему «Прощайте, мальчики», на скорости 45 RPM[58], с репризами барабана, пиццикато скрипок и искусно вставленными «оле». О эта югославка в сорочке, уродливая как смертный грех, пахнущая лихорадкой и мазями, обдающая мне ухо своим горячим балканским дыханием с таким пылом, что потом я провел три дня в постели с собственными чирьями и персональным бронхитом.
