Когда я пересказала ей циничные предсказания Миши, Милена обозвала его пророком за два пенни и посоветовала не кликушествовать. И выражением своих проницательных глаз, ехидной гримаской слегка искривленных губ, непринужденным взмахом красивой загорелой руки она изгнала мрак Мишиных пророчеств.
— Если это — любовь, если это хотя бы возможность любви, то о чем ты волнуешься? Она будет стоить тебе жизни? Теряешь слишком много? Все? Теперь, когда это с тобой случилось, ты сможешь отвернуться, отринуть? А жить после как будешь? — Она прикурила сигарету, глубоко затянулась. С ее точки зрения все было сказано.
— А у тебя такое было? — спросила я.
Она ответила, когда сигарета была докурена почти до фильтра.
— Однажды. Но я испугалась. Вдруг чувства изменятся, вдруг предательство. И я ушла. Я предала прежде, чем предали меня. Может, я боялась не выдержать накала эмоций. Выбрала приятный, безопасный компромисс, любовь, меньше страсти и больше терпимости. Разве это не то, чем довольствуется большинство?
— Ну, эмоции мне по душе. Я никогда не чувствовала себя более безмятежной, чем с тех пор как встретила моего незнакомца, — сообщила я.
Она засмеялась.
— Покой только в буре. Ты не можешь чувствовать себя живой, если одновременно не готовишь, не печешь и не делаешь ремонт. Это в тебе самой. Не пришло из ниоткуда и не может уйти из-за Фернандо.
Следующей осенью Милене диагностировали рак. Она умерла в ночь на Рождество 1998 года.
Слишком быстро, слишком медленно наступил июнь, и последняя ночь перед отъездом. Приехал Эрик, чтобы побыть со мной. Дом похож на сарай. В спальне на полу мы соорудили два лежбища из стеганых одеял, накрыв их простынями, позаимствованными у Софи, прикончили остатки «Гран Марньер» и проговорили всю ночь, забавляясь гулким эхом голосов в пустом доме. Следующим утром мы простились легко, заранее решив, что в августе сын прилетит ко мне в Венецию на месяц. Водитель, Эрик и два соседа погрузили багаж. Минимализм, как выяснилось, тоже весит немало.
Полчаса в аэропорту, чтобы докатить и дотянуть все к стойкам «Алиталии». Плата за перевес чудовищна, и я пожалела, что не последовала совету Фернандо взять сугубо необходимое. Ничего не поделаешь, остается только распаковаться и организовать аукцион прямо перед регистрацией.
Билетные кассиры расстегивали молнии и пряжки, пока я вынимала нажитое непосильным трудом. Я открываю шоу.
— Кому сервиз для шоколада из Лиможа?
— Коллекция шляп: фетровых, соломенных, украшенных вуалями, перьями, цветами. Кому шляпы?
Немедленно образовалась толпа из отъезжающих и провожающих, изумленных и не верящих своему счастью. Я выставила на аукцион ящик каберне «Шато Монтелен» 1985 года и чемодан обуви в тот миг, когда мимо проходили капитан корабля и экипаж. Выяснилось, что мы пересекались в параллельных вселенных: он — как случайный клиент в café, а я, соответственно, как «та самая леди-повар». Капитан притормозил. Я предложила его вниманию сокращенную версию моих переговоров с клерками, и, после короткого совещания, он жестом пригласил меня следовать за собой и, наклонившись, прошептал:
— Не волнуйтесь. Мы о вас позаботимся.
Стюард проводил меня в зал ожидания VIP, еще один поставил передо мной поднос с легкими закусками, фужер и бутылку «Шрамсбер блан де нуар». Он вытащил пробку, налил, дождался кивка, разлил вино. Королева в восхищении. Делая каждые 20 секунд по глотку, я, поскрипывая новыми блестящими сандалиями от «Казедеи», то распускала волосы, то вновь собирала. Одновременно пыталась отдышаться. Женщина лет пятидесяти, в стетсоне, лодочках из кожи аллигатора и штанах капри подсела ко мне, игнорируя шесть свободных кожаных диванов.
— Это вы летите в никуда? — начала она.
Я не была уверена, что поняла ее правильно, и продолжала любоваться блеском обуви, поощрительно улыбаясь на всякий случай. Она проявила настойчивость, и теперь я не имела выбора, кроме как поверить своим ушам.
— Мы все летим в никуда. Мне так кажется. А разве жизнь — не полет?
Она смотрела на меня с жалостью и уже склонила голову, готовясь просветить невинность, когда пришло спасение в виде дежурного, препроводившего мою скромную персону в первый класс 747-го, отличавшийся от забронированного места как небо и земля.
Я лакомилась, обласканная экипажем, греясь в лучах внимания сразу четырех миланских бизнесменов, соседей по салону. После того как все успокоилось, а конфеты и коньяк были должным образом употреблены, капитан пожелал по громкой связи сладких снов. И добавил, что в честь американки, завоевавшей сердце венецианца, он возьмет на себя смелость спеть старую добрую песню Роберто Карлоса. И в тридцати тысячах футах над землей неслось:
— Veloce come il vento voglio correre da te, per venire da te, per vivere con te… Как ветер лечу к тебе, чтобы прикоснуться, чтобы остаться.
На рассвете я все еще бодрствовала. Салон постепенно осветился небом июня, и я решила позавтракать, будто бы наступило обычное утро нового дня. Менестрель, прикидывавшийся капитаном, пожелал нам приятной посадки в Милане. Я дрожала от противоречивых эмоций, совершенно запутавшаяся, падавшая из одной жизни в другую. Я сжимала подлокотники, как если бы они — и быстрое тяжелое биение моего сердца — могли заставить неповоротливую машину быстрее сесть или не сесть вообще. Возможно, это последняя попытка контролировать происходящее. Я неоднократно приземлялась в Италии, когда путешествовала, в роли посетителя с билетом туда и обратно. Мне хватило времени облизать внезапно пересохшие губы, распустить волосы, собрать их, и с легчайшим толчком мы коснулись земли.
Глава 5
ЗДЕСЬ МОГ БЫ ЖИТЬ САВОНАРОЛА
Гонг. Первую партию чемоданов выкинули на бегущий транспортер в зону выдачи багажа отталкивающе черно-желтого аэропорта Мальпенза. Добрый капитан проследил, чтобы все мои вещи, кроме уже розданных, прибыли со мной. Еще гонг. Таможенники, обязанные вцепиться в мой багаж, спокойно наблюдали, не пытаясь применить оружие, как одна тележка за другой минуют контроль.
— Buona permanenza, signora, — пожелал охранник вполголоса, едва открывая рот. — Счастливого пребывания, леди. Надеюсь, он — истинный джентльмен.
— Откуда вы знаете, что меня ждет мужчина? — поинтересовалась я.
— C’è sempre un uomo, — ответил он приветливо, — всегда есть мужчина.
Я повесила ручную кладь на плечи и проследовала за тележками в толпу ожидающих. Я услышала его раньше, чем увидела.
— Ma, tu sei tutta nuda, — воскликнул он из-за букета желтых маргариток, желтых, как рубашка из «Изода», которую он носит навыпуск с зелеными клетчатыми слаксами. Он был похож на кислотный анчоус, потерявшийся среди себе подобных в толпе позади кордонов. Глаза цвета черники на бронзовом от солнца лице, столь отличном от его зимнего облика. Я собралась замуж за незнакомца в желтой рубашке. Я собралась замуж за человека, которого никогда не видела летом. Впервые я шла к нему, а он стоял. Все вокруг сливалось в коричневых тонах, только Фернандо выделялся ярким пятном. Даже теперь, когда я рядом, встречаю его в ресторане, в полдень под часовой башней, у прилавка торговки картофелем на рынке, в нашей собственной столовой, когда там полно друзей, я возвращаюсь в прошлое к этой сцене и, на секунду, еще раз вижу в цвете только его.
— Ты совсем раздета, — потрясенно повторил он, прижимая меня к маргариткам, которые все еще крепко стискивал одной рукой.
Ноги были обнажены от застежек новых сандалий до подола короткой юбки в морском стиле. Фернандо тоже никогда не видел меня летом. Мы замерли, переживая первое объятие после разлуки. Мы смущены. Нам хорошо, но неловко.
Большую часть сумок и чемоданов мы запихнули в багажник и на заднее сидение, утрамбовывая, как рыбу в бочке. Остальное он привязал на крыше длинной пластиковой веревкой.
— Pronta? — спросил он. — Готова?
Современные Бонни и Клайд в поисках приключений, мы летели на северо-запад со скоростью 80 миль в час. Кондиционер выдувал облака ледяного воздуха, окна были открыты, впуская горячий и влажный воздух снаружи. Гармония противоположностей.
Элвис навсегда покорил его сердце. Фернандо помнил слова всех песен, но только фонетически.
— Что это значит? — теребил он меня.
— Я не могу прекратить любить тебя. Бесполезно попробовать, — я пыталась переводить стихи, на которые прежде никогда не обращала внимания, а для него эти слова многое значили.
— Я тосковал по тебе с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, — уверял мой герой. — По крайней мере, тогда я начал замечать, что тоскую. Возможно, это началось раньше. Почему тебя не было так долго?
Что-то во всем этом было от хорошо поставленной мизансцены. Интересно, чувствовал ли он это? Но может ли человеку быть настолько хорошо? Я, всегда считавшая, что Шостакович — модернист, громко пела: «Я не могу прекратить любить тебя», пересекая великую падуанскую равнину. Возможно, о такой встрече я мечтала всю жизнь.
