Дэвид на два года младше и, конечно, сомневается во всем: в своей светлой шевелюре с челкой, в том, что нужно ходить в школу, в существовании Деда Мороза и братьев Хэнсонов.[35] Он почти не раскрывает рта, разве что захочет довести брата. Вначале мы с Мэри боялись, что он не совсем нормальный: он ни разу в жизни не плакал, даже когда родился. Он ничего не требует, ничего не говорит и красноречиво молчит; подозреваю, что думает он от этого не меньше. Он проводит все время за компьютерными играми и иногда обыгрывает машину. Любимое его занятие – дразнить Джерри, но я знаю, что он отдаст за него жизнь. Что бы он делал без братана? Наверно, черт знает что, как я с тех пор, как уехал от старшей сестры. Дэвид грызет ногти на руках и, когда сгрызает напрочь, покушается на ногти на ногах. Если бы ногти росли в других местах – на носу, на локтях или коленях, – он бы и их грыз, будьте покойны. Все это он проделывает молча. Ребенок, который никогда не плачет, – это идеальный вариант, я не жалуюсь, и все-таки временами это несколько скучно. Мне очень нравится, как он чешет затылок, изображая работу мысли. Мне сорок три года, и недавно я стал ему подражать. О том и речь: родители копируют детей. А вы знаете лучший способ оставаться молодым? Дэвид – непоседливый, ворчливый, тщедушный, бледный и мрачный мизантроп. Он напоминает мне моего отца. Впрочем, может, это он и есть! Джерри – моя мать, а Дэвид – отец.
– МАМА! ПАПА! БЕГИТЕ КО МНЕ!
– Эй, Дэйв, ни фига себе, – говорит Джерри растерянно, – старик спятил.
Дэвид поглядел на меня, насупившись, но, как всегда, ничего не сказал. Мы только что спустились на 105-й этаж.
Они не знают, а я, сегодняшний, знаю (что ни в коей мере не ставит меня выше их, именно что ниже): «боинг» разрушил все выходы, лестницы завалило, лифты расплавились; Картью с сыновьями просто-напросто заперты в горящей печи.
Подпись: Господин Всезнайка. (По-английски – Mister Know-it-all.)
Башня «Монпарнас» была построена в 1974 году почти одновременно со Всемирным торговым центром. Общая площадь: 10,5 гектара. Площадь каждого этажа: 2011 м². 103 000 м² офисов, 30 000 м² магазинов, 16 000 м² архивов и хранилищ, 100 000 м² общественного назначения, 21 000 м² служебных помещений, стоянка на 1850 мест. Ширина: 32 м. 25 лифтов и 7200 окон. Вес: 120 000 тонн. Фундамент: 56 свай, уходящих на глубину 70 м, между четырьмя линиями метро.
Вот почему это здание в 8.50 утра внушает мне панический страх. Честное слово, после Одиннадцатого сентября я смотрю на башню «Монпарнас» другими глазами, как на залетный космический корабль, ракету, готовую взмыть в воздух. Последняя кегля в кегельбане. А вы знаете, что, когда «Мэн-Монпарнас» только проектировали, Помпиду хотел возвести две одинаковые башни? Этот вопрос долго муссировали, потом он передумал.
В лицее Монтеня моим врагом была дисциплина, коллективистское воспитание, бесконечные нудные лекции, зеленая тоска капиталистической демократии. Бунт казался более романтичным. Я восхищался, глядя по телевизору на подвиги «Аксьон директ». Вот они были свободны, они взрывали бомбы, похищали разжиревших эксплуататоров. Натали Менигон[36] была сексапильнее Алис Сонье-Сеите.[37] В классе высшим шиком считалось обмотать шею палестинским платком, но я ходил в костюме от «Берберри»; а ты говоришь – бунтарь. Терроризм был куда гламурнее, чем контрольная по истории в пятницу. Мне бы бежать, жить в подполье, но заброшенные дома отапливались явно хуже, чем материнская квартира. В лицее Людовика Великого я уже глотал один за другим революционные манифесты, но продолжал учиться. Так было выгоднее по всем пунктам: меня не будет ловить полиция, я не окончу свои дни за решеткой, зато смогу цитировать Рауля Ванегейма и казаться крутым. Я был рекламный бунтарь, безалкогольный, как Canada Dry: бунтарская окраска и бунтарская внешность при полном отсутствии бунта. Позже один американский журналист придумал сокращенное обозначение Буржуазной Богемы: он окрестил их «бубонами». Я же готовился стать Богатым Бунтарем: «бобуном».
Удача (если тут вообще можно говорить об удаче): на 105-м этаже мобильник ловит сеть. И звонит у Мэри.
– Хэлло!
– Мэри? Это Картью. Прости, мы сильно кашляем, но с детьми все в порядке, мы попытаемся выбраться отсюда.
– Картью? Почему ты говоришь шепотом? И что, собственно, ты имеешь в виду?
– Случилась катастрофа, но я внушаю мальчикам, что это аттракцион. Включи телевизор, сразу поймешь.
Молчание, звук шагов, я слышу, как она включает телевизор, потом резкий вскрик: «Oh Lord, tell me this is not happening».[38]
– Картью, только не говори мне, что вы там, наверху!
– Черт, ты же сама велела мне будить их пораньше, чтобы они не отвыкли от школьного режима! Честное слово, я бы предпочел быть в другом месте. Я его видел, Мэри, я ВИДЕЛ, как этот сукин сын самолет врезается под нами! Становится жарко, всюду дым, но с мальчиками все ОК, не отключайся, Джерри хочет с тобой поговорить.
– Ма?
– О, мой дорогой, все в порядке? У тебя ничего не болит? Последи за братиком, хорошо?
– Мам, этот аттракцион, он совсем не прикольный, и вообще тут воняет, даю тебе Дэйва.
– Дэвид?
– Кха-кха! – кашляет. – Мама, а Джерри не дает мне свой фотоаппарат!
– Ладно, Мэри, это опять Картью. Попробуй выяснить, выслали ли уже спасателей, отсюда невозможно дозвониться до администрации. Тут вообще на хрен нет плана эвакуации! Перезвони, до скорого.
Мы по-прежнему на лестничной клетке, освещенной неоновыми лампами, в толпе, спускающейся по ступеням примерно так же организованно, как стадо баранов, которых гонят на бойню. Солженицын сравнивал заключенных ГУЛАГа с ягнятами. Бе-е-е-е. Какой маразм – привести сюда мальчишек, тут же с самого начала была скучища, и для них, и для меня… Вечно надо что-то делать через силу якобы из лучших побуждений… Вот нам наказание за то, что не повалялись в постели. Вы поглядите на них, на этих ранних пташек, свежевыбритых, при галстуках, на этих чересчур надушенных working girls, на усердных читателей «Уоллстрит джорнал»… Лучше бы вы все не вылезали из койки.
– Как дела, ребятки? Главное, закрывайте салфеткой нос и рот. И не касайтесь перил, они раскаленные.
Наше молчаливое стадо все растет, на каждом этаже к нам присоединяется новая когорта обезумевших серых троек и розовых дамских костюмов. Мы перешагиваем через обломки натяжного потолка, загораживающие проход. Жара убийственная. Иногда кто-нибудь поддерживает соседа или плачет, но большинство молчат, кашляют, надеются.
Мои родители встретились на баскском побережье, но почти сразу уехали учиться в Америку. Сегодня никто уже не помнит, насколько американские университеты, в частности бизнес-школы, привлекали блестящих дипломированных французов. Так что мой отец улетел в Гарвард получать диплом МВА (как позднее Джордж У. Буш), мама полетела с ним и не теряла времени зря, получив степень магистра истории в Маунт-Холуок колледже. Америка 50-х – как черно-белое документальное кино. Американская мечта охватила весь остальной западный мир. Длинные «кадиллаки» с крылышками, широченное мороженое, пакетики попкорна в кинозалах, переизбрание Эйзенхауэра: магические символы совершенного счастья. То была Америка сбывшихся надежд, райская страна, описанная загорелым красавцем Филиппом Лабро. В то время отторжение еще толком не возникло. Никто не считал гамбургеры из «Макдоналдса» фашистскими. Отец хохотал над шутками Боба Хоупа по телевизору. Они ходили в боулинг. Буржуазная молодежь придумывала глобализм. Она верила в Америку – воплощение новизны, эффективности, свободы. Десять лет спустя это поколение проголосовало за Жискара, потому что он был молод, как Джон Кеннеди и Серван-Шрайбер. Блестящие, целеустремленные, простые в обращении люди. Наконец-то мы избавимся от бремени европейского воспитания. Стремиться к цели. Идти напрямик. Никуда не сворачивая. Первый вопрос, который вам задают в Соединенных Штатах – «Where are you from?»,[39] потому что все откуда-то приезжают. А потом говорят: «Nice to meet you»,[40] потому что любят встречать незнакомцев. Если вас в США приглашают в гости, вы можете сами брать что угодно из холодильника, не спрашивая разрешения у хозяйки дома. От этого времени остались некоторые выражения, которые я часто слышал дома: «put your money where your mouth is», «big is beautiful», «back-seat driver» (мое любимое, мама выдавала его в машине, когда мы действовали ей на нервы на заднем сиденье), «take it easy», «relax», «give me a break», «you're overreacting», «for God's sake».[41] Капиталистическая утопия была такой же идиотской, как и коммунистическая, но насилие в ней было неявным. Благодаря своему образу она и победила в холодной войне: конечно, люди подыхали с голоду и в Америке, и в России, но у тех, кто подыхал в Америке, была свобода выбора.
