По мере своих изысканий он по-настоящему узнавал маргинальный люд. Из всей этой толпы нищебродов, всякой твари по паре, одни лишь цыгане вызывали у него восхищение. Уроженцы Восточной Европы, корнями уходящие в далекую Индию, они во многом усовершенствовали технику попрошайничества. Они были гениями выживания в любых условиях. У них работали все, от младенцев до старух, каждый вносил свою лепту. «Заработки» их были активные и пассивные; они посылали отряды карманников щипать пассажиров в метро, автобусах, поездах, а их больные, вплоть до умирающих, занимали посты на перекрестках и главных пешеходных артериях. Воришки, от семи до двенадцати лет, заполоняли вагоны на остановках, набрасывались на пассажиров, точно стая воробьев, обчищали их в два счета, особенно дам, и, свистя, убегали. Если им случалось попасть в полицию — никаких документов, никакого гражданства и ни слова по-французски. Их отпускали через несколько часов — закон о несовершеннолетних никто не отменял. Они приспосабливались ко всем нюансам рынка: осеняли себя крестом, прося деньги, мыли ветровые стекла у светофора, носили образки Девы Марии, показывая, что они не какие-нибудь опасные джихадисты. Однако в кварталах, населенных мусульманами, они попрошайничали по-арабски:
— Салам алейкум, алейкум салам.
Улыбчивые девушки обступали вас на улице, протягивая бумаги в пользу глухонемых, слепых, заик, голодающих и просили немного мелочи в обмен на вашу подпись. Такие симпатичные — и вытаскивали банкноты у вас из кармана так ловко, что впору восхититься. Они подбирали упавшие под ноги кольца из фальшивого серебра и отдавали их вам за вознаграждение. Еще они продавали цветы, ландыши на 1 Мая, и очаровательных щенков, белых с бежевым, — говорили, что они краденые. Братьям нашим меньшим легче разжалобить француза, чем людям в нужде.
Те, что просили подаяния, делились на два лагеря — вежливых и жалостных. Первые не знали границ в раболепстве: они готовы были лизать вам ботинки за евро или двадцать сантимов. Их могли игнорировать, отгонять, но они не отставали, отвешивая земные поклоны каждой мелкой монетке.
— Прс-с-стите, мусью, прс-с-стите, матам, извиняйте меня, што бешпокою, нечего есть, много детки, один монетка, пж-ж-жалсста…
Зимой и летом они оставались на своем посту, непрерывно бормоча жалобы. Они брали вас измором. В их угодливости было что-то оскорбительное, и рука невольно тянулась к карману. Жалостные должны были представлять собой душераздирающее зрелище: выбитый глаз, отрезанное ухо, всего по три пальца на каждой руке, полноги или разъедающая щеки опухоль. Среди умений цыган, говорила молва, числилось поточное производство калек, целое искусство пилы и зубила, резки и кройки, требовавшее подлинного мастерства. Они проявляли чувство мизансцены, поистине вызывавшее восторг, и выбрасывали на улицы своих убогих, скроенных по мерке, обстриженных безумными садовниками: тут безрукие, там дети-уроды; одурманенные, непрерывно плачущие женщины; припадочные, которым впрыскивали какую-то гадость, чтобы они тряслись; паралитики, словно вышедшие прямиком из фильма ужасов. Они были не лишены своеобразного чувства юмора, выставляя напоказ своих монстров. У пожилого мужчины на площади Республики вся левая сторона лица была умело выжжена утюгом или паяльником. Пришлось ему, видно, нелегко. Но результат был гарантирован пожизненно: незаживающая язва, переливавшаяся всеми оттенками от кобальта до багрянца, с толстыми желтыми прожилками. Этот человек вызывал ужас и любопытство; ему издали кидали монетки, которые он небрежно подбирал. Дородные матроны соседствовали с пигмеями, которым перемололи кости. Имелась и команда чудесно исцелявшихся паралитиков, которые, собрав выручку, резво бежали в метро. Поговаривали, что всей этой сетью руководят некие «капо», ворочавшие где-то в Южной или Восточной Европе большими делами. Девушек покупали у семей за несколько тысяч евро, выбирая самых смышленых и сговорчивых. Не слишком нравственно, но, согласитесь, выдает настоящий организаторский талант. Попрошайка — мелкий предприниматель, он изучает рынок и выбирает платежеспособных «клиентов».
Антонен не мог смириться с распущенностью городских отбросов. Когда-то в Англии таких людей метили каленым железом, продавали в рабство, помещали в богадельни или монастыри, чтобы научить добродетелям труда. Любопытную исправительную машину изобрели голландцы: бродягу, не желавшего работать, сажали в подвал, который наполнялся водой. Если он переставал откачивать воду, то тонул. Суровый, но действенный урок.
Антонен жил теперь двойной жизнью: риелтор днем, охотник, следопыт вечерами. Придя с работы, он переодевался и шел обшаривать Париж в поисках какого-то несуществующего решения. Чего он, собственно, искал? Он сам не знал, но так продолжаться не могло! Он хотел открыться Монике, но они были недостаточно близки. Однажды он признался ей, показав на валяющегося в подворотне клошара:
— Эти люди мне омерзительны…
— Не нервничай, миленький, просто не смотри на них!
И наконец его осенило: он делал большую воскресную уборку, именуемую у него чрезвычайной и занимавшую от четырех до шести часов. Вымыв пол специальной тряпкой, выписанной из Скандинавии, он случайно наткнулся на пару ботинок — тех самых, которыми он избил пьяницу восемь месяцев назад. Он поместил их, образно говоря, в карантин, убрав в дальний угол шкафа «в наказание». Он поморщился, увидев на них слой пыли, и дважды начистил их, пока они не заблестели как зеркало.
И тут вдруг все стало ясно.
Эти ботинки указали ему путь.
Все его блуждания, все терзания последних месяцев обрели смысл в этой элегантной и изысканной паре обуви. Ботинки были орудием возмездия. Он поцеловал их, прижал к груди как ребенка.
Вот оно — решение.
Он не осмеливался облечь его в слова.
Это было невыразимо.
Есть жизни, которые стоят больше других.
Но многие, очень многие стоят меньше — вот истина.
То было обращение — мгновенное.
От потрясения Антонен опустился на пол, обхватил голову руками, борясь с головокружением. Так он пролежал в прострации несколько часов, не в состоянии ни двигаться, ни говорить. Моника нашла его на полу среди разбросанных вещей и вызвала «скорую помощь». Врач диагностировал приступ тетании[6] и сделал успокоительный укол. Когда назавтра она попыталась его расспросить, он не захотел отвечать. Она заключила, что дело в связи на стороне и замкнулась во враждебном молчании. Он мог бы успокоить ее, сказав правду, но не снизошел до этого.
Он не должен был этого делать.
Он был не прав.
Он вспылил.
Но и пес не должен был этого делать.
В мире и без того хватает беспорядка, он не потерпит хаоса у себя дома, да еще вдобавок со стороны четвероногой твари!
Моника уехала на три дня в Базель на конгресс по новым технологиям. Ей предстояло сделать там важный доклад о термической изоляции старых домов, которые называли «энергетическим ситом». Она попросила Антонена об услуге, в знак ее бесконечного к нему доверия: может ли он взять к себе Капитана Крюка? Это налагало регулярные обязанности: выгулять собаку утром, в полдень и в последний раз вечером, подольше. Кормить ее разнообразной пищей: фрукты, овощи, мясо. Мыть каждый день специальной рукавичкой из конского волоса. Ежевечерне протирать лосьоном от блох. Капитан Крюк был меломаном: немного Верди, Пуччини по вечерам и, конечно, его любимая песня — «Wot» Кэптена Сенсибла, хит 1980-х годов, которую он обожал за ритм и за слова, напоминавшие ему его имя. Он мог слушать ее десять раз подряд.
Капитан Крюк очень любил Антонена.
В самом деле.
Он любил свободные, открытые натуры…
— И потом, — она покраснела, — если малыш будет, как бы это сказать, слишком нервничать, Антонен сумеет снять напряжение.
— Снять напряжение, но как?
— Ты прекрасно знаешь как… — Она замешкалась, подбирая слова. — Ты можешь его… — Соединив по два пальца на каждой руке, она изобразила кавычки, но слов так и не нашла.
— Я не понимаю.
Ее лицо залилось краской.
— Я хочу сказать, побольше разных упражнений. Он так нуждается в любви.
Антонен, видно, не смог скрыть удивления, потому что она тут же дала задний ход.
— Как хочешь, я только предложила. Со мной он подолгу гуляет, мы бегаем часами, но три дня уж как-нибудь продержится.
Поначалу Капитан Крюк вел себя хорошо. Спал он в корзинке из душистой кожи. Ходил за Антоненом хвостом повсюду, в агентстве терся о ноги всех женщин — тех смешило его вздутие между лапами. Вот бы их мужьям такую силу! Антонен, краснея, извинялся. В первый же вечер, когда Антонен включил его любимую песню — «Не said Captain, I said wot?», — Капитан Крюк лег на спину и, выставив напоказ половой орган и дрыгая лапами, казалось, ждал от хозяина недвусмысленного жеста. Антонен не обратил на него внимания, и пес, печально заскулив, улегся спать. Но проснувшись утром, он забрался на кровать и лег на бок все так же во всеоружии. Он просил ласки. Антонен с достоинством отстранил его. В этот вечер он решил начистить столовое серебро, доставшееся ему от бабушки со стороны матери. Он как раз купил новый состав швейцарского производства для чистки серебра, который давал абразивный эффект без вредных последствий. Он расставил все на пластиковой пленке, подложив под нее газетный лист, и взялся за тряпку. У нового средства был один недостаток: оно оставляло пятна на неметаллических поверхностях — мраморе, камне, дереве. Не успел он начать, как Капитан Крюк запрыгнул на стол и принялся лавировать между вилок и ложек. Шерсть у него стояла дыбом от возбуждения, он рычал, и даже музыка не могла его успокоить. Да что же это за собака? Машина какая-то, вечный двигатель? Антонен призвал его к порядку. Он все понимает, осталось потерпеть сутки до возвращения хозяйки. Пес нервно залаял, тяпнул Антонена за руку, несколько раз вильнул задом и, застигнув его врасплох, всунул свою горячую штучку прямо ему в ладонь. Антонен пронзительно вскрикнул. А маленький, не больше карандаша, собачий член уже заходил ходуном на манер обезумевшего метронома, подрагивая от возбуждения. Пес задел бутылку, ее содержимое выплеснулось на газету и потекло со стола на пол. Ядовитый состав тотчас разъел лакированный паркет, образовав лужицу в форме теста Роршаха.
