Солнце медленно поднялось на середину неба, и сухая песчаная дорога стала источать жар, накопившийся в песке. В лесу щебетали птицы. Под ногами людей шуршали сухие листья. Больше ничто не нарушало тишины. Вдруг где-то вдалеке послышались слабые удары экве. Ветер то приносил их, то отлетал с ними прочь. Это был мирный танец — его танцевали в какой-то дальней деревне.
— Это танец озо, — сказал кто-то из путников. Но никто не мог с уверенностью определить, откуда шли звуки. Одни говорили, что со стороны Эзимили, другие — Абамы или Анинты. Затем они снова умолкли, а ритмы далекого танца по-прежнему то возникали, то исчезали по воле ветра. Клан награждал кого-то титулом, и по этому случаю в какой-то деревне был сейчас большой праздник с музыкой и танцами.
Дорога постепенно перешла в узкую тропинку, углубившуюся в лесную чащу. Низкорослые деревья и редкий кустарник, окружавшие людские поселения, уступили место огромным, обвитым лианами стволам, которые стояли здесь, вероятно, с сотворения мира, не тронутые ни топором, ни лесными пожарами. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь ветви, рисовали на песчаной тропинке сложные узоры.
Неожиданно Икемефуна услышал за своей спиной шепот и резко обернулся. Человек, который только что говорил шепотом, теперь громко обратился к остальным, советуя поторопиться.
— Нам еще далеко идти, — сказал он. Потом он и еще один человек обогнали Икемефуну и пошли впереди скорым шагом, заставляя подтянуться и всех остальных.
Так люди из Умуофии, вооруженные мачете, продолжали свой путь, и среди них шел Икемефуна, неся на голове кувшин с пальмовым вином. Если сначала мальчик испытывал легкую тревогу, то теперь он ничего не боялся. Ведь сзади него шел Оконкво. Икемефуна с трудом мог представить, что Оконкво ему не родной отец. Своего отца он никогда не любил, а теперь, спустя три года, и вовсе забыл о нем. Но вот мать и трехлетняя сестренка… да, теперь-то ей уже не три, а шесть лет. Узнает ли она его? Она стала, должно быть, совсем большой. А как его мать будет плакать от радости и благодарить Оконкво за то, что он проявлял столько заботы о ее сыне и теперь привел его домой! Она будет расспрашивать его, как он жил все эти годы. Сможет ли он все припомнить? Он расскажет ей о Нвойе и его матери, о саранче… Вдруг неожиданная мысль пронзила его. А что, если его мать умерла? Он попытался отогнать от себя эту мысль, но тщетно. Тогда он решил поступить так, как поступал в детстве, желая утешиться. Он еще помнил песню, помогавшую в таких случаях:
Эзе, элина, элина!
Сала
Эзе иликва йа
Нквеба аква олигхоли
Эбе Данда нечи эзе
Эбе Узузу неге эгву
Сала.
Он пел про себя и шагал в такт песне. Если песня кончится на шаге правой ногой, значит, его мать жива. Если на шаге левой, — значит, она умерла, — нет, не умерла, а только больна! Песня кончилась на шаге правой ногой. Его мать жива и здорова. Он спел песню еще раз, и она кончилась на шаге левой. Но второй раз не считается. Только первый голос доходит до Чукву — до обители божьей. Это была любимая поговорка детей. Икемефуна снова почувствовал себя ребенком. Должно быть, потому, что он возвращался домой, к матери.
Один из мужчин, шедших позади Икемефуны, откашлялся. Икемефуна оглянулся, и тогда этот человек буркнул, чтобы он шел вперед и не оглядывался. Что-то было в его голосе такое, от чего у Икемефуны побежали по спине мурашки. Черный кувшин задрожал у него в руках. Почему отстал Оконкво? Икемефуна почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он боялся оглянуться назад.
Когда человек, который кашлял, остановился и поднял свое мачете, Оконкво отвернулся. Он услышал удар. Кувшин упал на песок и разбился. Подбегая к Икемефуне, Оконкво услышал его крик: «Отец, они убили меня!» Обезумев от страха, он выхватил мачете и ударил мальчика. Он боялся, как бы его не сочли слабым…
Как только отец ночью переступил порог, Нвойе понял, что Икемефуну убили, и в душе его словно что-то оборвалось — так лопается туго натянутая тетива лука. Он не заплакал, он ощутил страшную слабость в теле. Нечто подобное он испытал незадолго перед тем, во время сбора урожая. Все дети любят эту пору. Даже малыши, которым под силу нести в корзиночке всего лишь несколько клубней ямса, и то вместе со взрослыми отправляются в поле. Они не умеют копать ямс, но зато помогают взрослым собирать хворост для костра, чтобы тут же на поле испечь ямс и полакомиться им. Нет ничего вкуснее ямса, испеченного на костре и политого красным пальмовым маслом. Вот в один из таких дней, во время прошлого сбора урожая, Нвойе и испытал впервые то же чувство, что сегодня, — будто внутри у него что-то оборвалось. Они с корзинами ямса возвращались домой с дальнего поля за рекою и вдруг услышали в лесной чаще крик младенца. Женщины сразу приумолкли и ускорили шаги. Нвойе еще прежде слыхал, что новорожденных близнецов прячут в глиняный горшок и бросают в лесу, но ему никогда не приходилось на них наталкиваться. Его всего затрясло в мелком ознобе, а перед глазами все поплыло, как у одинокого ночного путника, столкнувшегося на дороге со злым духом. Что-то надломилось у него в душе. Это же чувство он ощутил в ту ночь, когда отец переступил порог дома после убийства Икемефуны.
Два дня после смерти Икемефуны Оконкво не притрагивался к пище. С утра до вечера он пил пальмовое вино, и глаза его покраснели и стали свирепыми, как у затравленной крысы. Он позвал своего сына Нвойе посидеть с ним в его оби. Но мальчик боялся отца и, как только заметил, что он задремал, выскользнул из хижины.
Ночью Оконкво не мог заснуть. Он старался не думать об Икемефуне, но чем больше он гнал от себя тяжелые мысли, тем больше они его осаждали. Один раз он даже встал с постели и прошелся по двору. Однако он был так слаб, что едва держался на ногах. Он шел будто пьяный великан на комариных ножках. Холодная дрожь пронизывала его с головы до ног.
На третий день Оконкво попросил свою вторую жену, Эквефи, поджарить ему бананов. Она приготовила их так, как он любил, — с кусочками бобов и рыбы.
— Ты не ел целых два дня, — сказала его дочь Эзинма, принеся ему еду. — Поэтому ты должен все доесть.
Она уселась, вытянув ноги. Оконкво рассеянно ел. «Ей надо было родиться мальчишкой», — подумал он, глядя на свою десятилетнюю дочь. Он дал ей кусок рыбы.
— Пойди принеси мне холодной воды, — сказал он.
Эзинма, продолжая жевать рыбу, побежала в хижину матери и вскоре вернулась с чашей воды.
Оконкво взял чашу из ее рук и жадно выпил. Потом съел еще несколько кусочков и отодвинул миску.
— Дай-ка сюда мой мешок, — сказал он Эзинме. Она принесла ему мешок из козьей шкуры, лежавший в дальнем конце хижины. Он стал шарить в нем, ища табакерку. Мешок был большой, и рука почти вся ушла в него. В мешке, помимо табакерки, были и другие вещи. Там лежал рог для вина и калебас, и, когда он шарил рукою, они стукались друг о друга. Наконец он достал табакерку и, прежде чем насыпать на левую ладонь немного табаку, постучал ею несколько раз по колену. Потом он вспомнил, что не достал ложечку для табака. Он опять пошарил в мешке, вытащил плоскую ложечку из слоновой кости и на ней поднес к носу коричневый табак.
Эзинма взяла в одну руку миску, в другую — пустую чашу и пошла обратно в хижину матери. «Ей надо было родиться мальчишкой», — опять подумал Оконкво. Его мысли вернулись к Икемефуне, и он вздрогнул. Если б только у него была работа, он бы смог забыть. А это был как раз период затишья между сбором урожая и предстоящими посадочными работами. Единственно, что мог сейчас делать мужчина, это укреплять пальмовыми ветками забор своей усадьбы. Но Оконкво уже сделал это. Он закончил работу в тот самый день, когда прилетела саранча, — он работал по одну сторону стены, а Икемефуна и Нвойе — по другую.
«Когда ты успел превратиться в дрожащую старуху, — спрашивал себя Оконкво, — ты, который славился своей военной доблестью во всех девяти деревнях? Неужели мужчина, убивший в бою пять человек, может так раскиснуть из-за того, что к их числу прибавился еще один мальчишка? Ты, Оконкво, и впрямь превратился в женщину».
Он вскочил на ноги, повесил через плечо мешок из козьей шкуры и отправился к своему другу Обиерике.
Обиерика сидел перед своей хижиной в тени апельсинового дерева и из листьев пальмы рафия мастерил новую крышу для хижины. Он поздоровался с Оконкво и проводил его к себе в оби.
— Я собирался зайти к тебе, хотел только закончить эту часть крыши, — сказал он, отряхивая песок.
— Как она у тебя получилась? Хорошо? — спросил Оконкво.
— Хорошо, — ответил Обиерика. — Сегодня к нам придет жених моей дочери, и я надеюсь, что мы договоримся о выкупе. Мне хочется, чтобы ты был при этом.
