— Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно…
— Коли утром повторишь свои слова — поверю…
— Да ведь утро! Светает!
— Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай…
— Возле тебя останусь.
— Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, — назидательно произнесла она. — А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь, да заживут мои язвы и рубчиков не останется…
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
— Оно и так грех… Ты ведь ученый был, да так и остался… Позрела, как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня и снова вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому, в мирской жизни глупая…
— Никогда больше не говори так, — оборвал Космач. — Не желаю слышать.
Вавила немного помолчала, зашептала тихо:
— Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь муж сей от вериг избавил…
Космачу показалось, она заснула с этими словами, пеки опустила, пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.
— Человек от тебя пришел, — вдруг внятно и трезво проговорила. — На преподобного Савву…
— Какой человек?.. Кто?
— Назвался, а не ведомо, кто… От тебя, сказал…
— Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!
— Да ведь пришел… Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе побежала…
Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло, жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла,
Он снова взял, теперь всю руку, спросил:
— Пойдешь за меня?
Веки у Вавилы дрогнули — услышала, но глаз не открыла и ответила совсем невпопад:
— Мы его в сруб спустили… Обрадовалась и побежала.
Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно-то встревожило Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне, которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого-нибудь профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто бы от Космача. И, видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак, коль Вавила здесь…
Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет, и потому где-то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих чувств захотелось чего-нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу, в метель.
Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все дачники считали их немного чокнутыми, а из-за нелюдимости подозревали, что связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня, напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав, высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался, так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.
Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.
— Здоровеньки булы, соседи!
Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.
— Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!
Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.
— Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?
— Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?
— Да вот что-то захотелось с утра пораньше!
Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.
Достала ключ, подала мужу.
— Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.
Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без этикетки, от денег отказался.
— Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином…
— А что, ведьмак умирает?
— Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится…
— Где же этот ведьмак?
— Да с того края хата. — Дед махнул рукой в конец деревни — не хотел даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по неведомой причине, то мирились — не разлей вода.
— Он что, умирает?
— Свит усю ночь горит. Пишов побачить — лежит як мертвец…
Космач не дослушал и от Почтарей побежал напрямую, огородами, к усадьбе Коменданта — кто его знает? Может, не зря вчера исповедаться приходил?..
А тот, живой и здоровый, преспокойно орудовал лопатой в своем дворе.
Хозяйство у старика было маленькое, десяток кур в подполе, стайка ручных синиц, летающих за ним по деревне и просящих корма, да знакомый заяц, которому позволялось обгрызать яблони. По этой причине он больше занимался общественно-полезным трудом — расчисткой снега, и если не буранило, то пробивал дорожку вдоль всей деревни, до столба с фонарем и избы Космача.
Смотреть на бесполезный труд старика было больно, разрытую траншею тут же забивало снегом.
— Почтарь сказал, ты лежишь, как мертвец! — засмеялся Космач.
— Все, я лавочку эту прикрою! — сердито крикнул старик, а сам обрадовался. — Вчера яду какого-то продал, гад! Я с горя целый губастый стакан осадил, и правда, чуть не умер. Всю ночь полоскало, хорошо, организм крепкий, тренированный.
На самом деле самогонка была наверняка хорошей, за все время не было ни одной рекламации, просто Комендант всегда болел с похмелья…
— Пойдем-ка выпьем за праздник. Бросай лопату.
— А что вы пьем-то?
— Горилки!
— У Почтаря брал?
— Где же еще?
Комендант хотел было отказаться наотрез и уж лопату вонзил в снег, однако в последний миг заколебался.
— Ну, он тебе какой-нибудь заразы не продаст, — сдержанно рассудил. — Ему конь нужен, сено возить… А что за праздник?
— Вчера было Восьмое марта!
— Да-а… Великий праздник. Вот ты историк, должен знать, что произошло в этот день.
— Ладно, Кондрат Иванович, пошли в избу, там разберемся.
Комендант обрадовался Космачу, его приход, да еще с утра пораньше с бутылкой горилки, означал, что обиды больше нет. И выпить ему хотелось, однако просто так, без прелюдии и значительности, для него было несолидно, и он продолжал экзаменовать с наводящими вопросами.
— Ну так во имя чего революционерка Клара Цеткин провозгласила восьмое марта женским праздником?
— Если не хочешь со мной выпить, я уйду, — попугал Космач.
— С тобой хочу. Но мы должны знать, чьи праздники отмечаем… Так вспомнил, что произошло в этот день?
— Не вспомнил. Давай стаканы!
— Это праздник женской подлости и коварства. В этот день Юдифь отрубила голову Олоферну.
— Что за привычка у тебя? Возьмет и все испортит!
— Это должен знать каждый!
В доме у него была идеальная чистота и порядок — все, что осталось от его немецкой натуры, — так что пришлось скинуть валенки и надеть старенькие калоши. Старик выставил на стол тарелки с огурцами и помидорами, блюдце с сыром и рюмки, после чего набил яиц на сковородку.
— Женщина к тебе пришла — вот это праздник! — забалагурил, разливая первач. — Потому ты и прибежал, счастливый! А то придумал — Восьмое марта… Она что, спит?
— Спит.
— Значит, притомилась… Как зовут-то?
— Зовут Вавила Иринеевна, — сдержанно проговорил Космач. — Думаю, фамилию знать не обязательно.
Это имя было у нее для всех, кроме собственной семьи, родных и некоторых близких единоверцев. Существовало еще одно, первое, с которым она принимала крещение и держала почти что в тайне, — Елена Дмитриевна, поскольку ее отец тоже имел два имени, а еще и прозвище — Скула.
