— Совершенно верно; и могу с удовольствием доложить, что ее тепло приняли в журнале АМО; я даже получил записку с приятными словами от какого-то младшего редактора;
— Браво;
— Благодарю; и я в самом деле верю, что у статьи есть ценность, особенно раз она рассматривает техническую тему с нетехнической точки зрения — это всегда предпочтительный подход;
— М-м;
— Да, сказал он и выдохнул: но, конечно, сына мне это не вернуло…
Он остановился и сел на кровать рядом со мной; та фыркнула под его весом:
— Но, полагаю, вы с Майклом восстановили общение, сказал я;
— Спорадическое, сказал он: мы перезваниваемся;
— Тогда ты никогда не думал отправить это ему? сказал я, показывая на круги и цилиндры барабанной установки посреди комнаты;
— Да нет, сказал он: в конце концов, едва ли известно, что случится; и вообще-то я не против оставить ее здесь, даже не трогать: я ее считаю своего рода мемориальной скульптурой;
— Хм, сказал я;
— Твою мать твою мать твою мать твою мать, сказал он;
— Прошу прощения? говорю я;
— Знаешь, мне надо сходу кое-что обозначить, говорит он: и это вот что: есть одно — только одно, — чего я хочу от этой жизни; во всем божьем творении меня удовлетворит только одно…; но по этому одному я тоскую, горю, я этого жажду, алчу и вожделею; это придает суть и текстуру всему остальному опыту, это источник всего смысла: чтоб этот гребаный разбрызгиватель наконец повернулся!..
Все это время он не поднимается с газона, лежит ничком, возится с крошечной головкой разбрызгивателя прямо у себя под носом, нижний хрящ которого почти наверняка щекочет всклокоченная трава газона; разбрызгиватель состоит из маленького круглого основания и одной короткой трубки, держащей на весу две выгнутых наверх руки, словно миниатюрный тяжеловес, с гордостью демонстрирующий мускулы; с моей точки зрения, с этой штукой мало что можно было сделать, но Ник не унимается — все пропеллирует руки разбрызгивателя указательным пальцем, хватает его и трясет или одержимо откручивает и снова затягивает шланг:
— Ладно, говорит он затем: Ладно…; теперь последняя попытка…
Он привстает на полукорточки, потом семенит вдоль шланга до маленького крана, торчащего из стены гаража; изучив шланг еще раз, он выжидает, а потом рвано крутит кран:
— М-мать, говорит он, когда разбрызгиватель просто мечет воду по бокам, нисколько не двигаясь; на мой взгляд, выглядело это так, будто из бицухи мини-силача брызнули ручьи избыточного тестостерона;
Ник мне нравится: у него этакое облысение — медово-розовый кружок, растущий над опушкой на темечке, — которое не сказать чтобы можно было часто увидеть, и еще очень тощие руки, которые он подчеркивает мешковатыми закатанными рукавами; еще мне нравится, как он пропускает место над кадыком, когда бреется, и нравится костлявость его босых ног; он встает, выключает воду и направляется к задней двери своего дома:
— Пошли внутрь, говорит он;
Придерживая для меня дверь:
— Итак, говорит он: о чем это бишь ты…
— А — да, отвечаю я, войдя в мрачный коридор: ну, кажется, о том, с чего у меня все началось…
— Ага, говорит он;
— М-м, говорю я и отхожу к стене, чтобы пропустить Ника: ну, как мы уже, кажется, обсудили, у меня в детстве, а может, лет в семь или восемь, был такой период, когда мой дедушка жил совсем рядом с нами — не больше часа на машине, если я правильно помню; сомневаюсь, что он снял тот дом из-за близости к нам, но мать пользовалась этой возможностью вовсю, так что мы ездили к нему чуть ли не каждую вторую субботу;
— М-м, говорит Ник;
— И вот мы туда ездили и как бы просто сидели целый день — мать разговаривала или просто вязала что-то свое, — а меня вскоре более-менее предоставляли себе; обычно приходилось играться во дворе с какой-нибудь фигней, которую мы привозили, потому что у дедушки на самом деле было мало что интересного, но однажды днем мне взбрело в голову пошнырять по дому; и тогда-то это и попалось мне в его спальне;
— Хм, говорит Ник, задержавшись перед дверью в конце коридора;
— Ага, говорю я: дедушка просто сунул альбом куда попало, и он мне встретился на полу в его чулане, среди старых башмаков, чемоданов и всего такого; и помню, в тот первый раз он меня действительно заинтриговал: это была такая большая, коричневая, потрепанная штука, с жесткой кожаной обложкой в старинном стиле, вся захватанная, расцарапанная и потрепанная, и она держалась на грязных черных шнурках, пропущенных через три металлических колечка на боку;
— М-м, говорит Ник;
— В общем, меня это в конце концов заинтересовало; и вот в тот день я кладу его на старый дорожный кофр у него в спальне, поверх досок и пыльной кожи, и начинаю листать; и альбом такой классный, и реально старый, и пахнет стариной, и каждый раз, как я переворачиваю страницы и нюхаю клубы пыли, кажется, вот-вот начнут где-нибудь отваливаться и рассыпаться крошки желтой бумаги;
Наконец Ник отворачивается и входит в комнату, которая оказывается длиннее, чем выглядела из коридора; неравномерно освещенная дневным солнцем из окна, комната была какой-то не то мастерской, не то студией: местами вдоль трех стен стояли разные картотеки и буфеты, а также два чертежных стола причудливого вида; в одном углу приткнулась пара пробковых досок, а посреди белого кафельного пола парили два одинаковых вращающихся кресла; у одного стола находилась явно очень нужная корзина для бумаги; включив верхний свет, Ник предлагает мне одно из кресел, а сам плюхается во второе:
— Ладно, говорит он тогда: о чем это бишь ты;
— Ага, отвечаю я и усаживаюсь в скрипучем кресле на колесиках: в общем, по какой-то причине, которую я до сих пор толком не понимаю, я постепенно привязываюсь к этой штуке и каждый раз, когда мы приезжаем к дедушке, стараюсь подняться наверх и посмотреть на нее еще; и, короче, было прикольно: просто альбом как будто охватывал столько тем и казался, не знаю, полным жизни: даже восьмилетке все фотографии, газетные вырезки и все, что он там хранил, всех размеров, форм и конфигураций — они все как будто рассказывали о жизни, в которой было столько содержания, столько настоящей деятельности, а не просто одних и тех же автоматических телодвижений; она как будто так и шумела…;
— М-м, говорит Ник;
— И еще мне нравилось, что она менялась — что она могла меняться: в то время дедушка все еще время от времени уезжал, а когда возвращался, в альбоме были новые фотографии; альбом казался живым, прямо как он сам, собирал впечатления, развивался вместе с ним без очевидного плана или предопределенности — но все это по-прежнему непосредственно отражало его самого, короче, его суть; и отчасти мне казалось, короче, что альбом в каком-то смысле поддерживает в старике огонек — что пока в этой книге еще что-то появляется, он сам будет рядом, даже вечно…
— М-м, говорит Ник: ага…
— Вот и, в общем, и все;
— Ну хорошо, говорит Ник: отлично; и спасибо;
— Без проблем;
— Хорошо, говорит Ник и чуть выпрямляется: ну, пожалуй, надо начать с того, что, знаешь, твой звонок реально меня завел;
— Правда? говорю я.
— Абсолютно, отвечает он: знаешь, я повесил трубку и задумался о твоих словах…
— Отлично;
— Ага: и знаешь, на следующий день я просто вынул все свои старые коробки и вещи — чего не делал целую вечность — и начал в них копаться; и, скажу я тебе, весело было необыкновенно;
— Отлично, говорю я;
— Ты знаешь, мой отец, если так подумать, реально был этаким архивистом…
— Вот да…
— Сохранял и копил столько барахла, которое любой другой назовет даже меньше чем банальным, но, если реально так подумать, это же реально фольклор, настоящий фольклор…
— Именно;
— Как бы, я нашел поразительные колонки светской хроники из таких газет, на которые даже местные попугаи не помнят, чтобы срали, — про свадьбы, рождения и открытия заведений, все такое, — и, типа, заметку о лотерее с призом в виде последней лошади пожарной станции в Прайор-Крике; и он даже коллекционировал старые анекдоты, просто стопками, записывал на задней стороне рецептов из своей аптеки и связывал в пачки;
