Разве не любопытно, что угнетенные меньшинства непременно завершают интеллектуальный анализ собственного положения одним и тем же криком: Свобода!»
«Нет, не любопытно! Давай уже рассказывай, что было дальше в гостинице!»
«Мне бы хотелось подчеркнуть, что ты не так хорошо разбираешься в истории сочинительства, чтобы лезть тут со своими возражениями. Я не просто так знакомлю тебя с основами «феминистской» мысли в искусстве рассказа, я делаю это для того, чтобы ты поняла особенность положения Мари-Софи – моей матери – в литературе. Она жила до эпохи «феминизма», и этот факт определяет ее поведение в дальнейшем повествовании!»
«Если ты вообще когда-нибудь доберешься до этого повествования!»
«Я иногда задумываюсь, а не является ли детская наивность тех, кто отправляется в свой поход с целью вернуть себе свободу (заметь, я говорю: вернуть, тем самым полагая, что человек рождается свободным), следствием как раз этого первобытного крика, который, проходя сквозь разум, сердце и далее вниз, вплоть до прямой кишки, очищает их от всех нечистот, от всякой порочности.
И заключается ли сила этих вооруженных мечами недоумков прежде всего в том, что им удается зарубить своего угнетателя прежде, чем он зайдется в последнем припадке хохота – ведь что может быть смешнее идиота, сражающегося за свою жизнь?»
«Умный человек, который позволяет идиоту уморить себя такой вот смертной скукой?»
«Короче, после того как мне указали на эту деталь с женщинами и окнами, я однажды поймал себя на том, что, почувствовав внутреннее беспокойство, тоже направился к ближайшему окну, однако единственное, что пришло мне в голову, это аналогии из «феминистских» книг – да оно и понятно, ведь я не являюсь ни вымышленным персонажем, ни женщиной…»
«А ты в этом уверен?»
* * *
«Мари-Софи, стоя у ложного окна в пасторском тайнике, разговаривала с бедолагой; тот спал, но она решила вести себя так, будто он бодрствует. Она не знала, ощущал ли он сквозь забытье ее присутствие. Если ощущал, то ему наверняка было бы интересней почувствовать, что она подает признаки жизни и ведет себя не как скорбящая у смертного одра женщина, а как веселая, дурашливая девчонка, умеющая подметить в человеческом бытии забавные факты. Может, так ему захочется жить?
Она притворилась, будто смотрит в окно: за стеклом, на натянутом холсте, была изображена поблекшая сценка из жизни Парижа. Художнику удалось впихнуть в нее все, что стесненному обстоятельствами божьему человеку в маленьком городке на севере Германии представлялось «la vie Parisienne». Там была Сена, кокетливые модницы, фонарики на деревьях, либертины с небритыми подбородками, франтоватые денди с тросточками и усами, там под столиками уличных кафе ласкались голуби, а светящиеся вывески приглашали зайти и заглянуть под юбки соседской дочки. На заднем плане твердо вырастал силуэт Эйфелевой башни. Однако Мари-Софи эта убогая мечта не увлекала, нет, девушка смотрела сквозь картину, сквозь стену каморки, сквозь все пространство комнаты, находившейся за стеной каморки, – в щелку меж задернутых гардин…
– И что там видно?
Мари-Софи быстро оглянулась: нет-нет, бедолага ничего не сказал, это она просто подумала вслух.
Итак, что же она там увидела? Она вполне могла рассказать ему об этом, хотя он и спал. Она могла говорить за них обоих. А чем ей еще было заняться? И Мари-Софи приникла к «окну», делая вид, что выглядывает на улицу:
– Ты находишься в Кюкенштадте – небольшом городке на берегу могучей реки. Здесь есть причал для барж, которые переправляют товары в крупный город. Останавливаются у нас немногие, большинство спешит проехать мимо, прямиком к портовому городу, но, тем не менее, и на нашей площади можно частенько наткнуться на каких-нибудь заезжих. Как правило, это путешествующие, та порода людей, что болтается по миру с единственной целью – сравнить то, что попадается на пути, с жизнью на их родине.
Сюда они обычно заворачивают, чтобы поглазеть на алтарный образ в нашей низенькой церкви. Образок этот, размером не больше человеческой ладони, представляет распятие Христа. Помимо того, что образ является самым маленьким в мире (как говорится в туристических библиях – в тех трех строчках, что посвящены городку), ракурс изображения также считается необычным. Крест показан сзади, и единственное, что едва виднеется от Иисуса Христа – это его локти и колени. Тот факт, что художник, о личности которого вряд ли найдутся два одинаковых мнения, не сделал крест малость пошире, чтобы скрыть Спасителя полностью и тем самым избавить себя от бесконечных обвинений в неумении рисовать человека в несокращенном виде, делает нашу икону идеальным объектом для дискуссий.
Постояв перед алтарем и поспорив о достоинствах этой маленькой иконки (разумеется, вполголоса), путники выходят наконец на свежий воздух. Стряхнув с себя благочестие, которое царит даже в маленькой церкви здесь в Кюкенштадте, они подшучивают над встречающим их на площади беспрецедентным произведением искусства – Цыпленком. Разумеется, в местах, откуда они родом, не принято изводить столь дорогой камень на скульптуры столь непримечательных существ. Чаще всего приезжие находят цыпленка настолько комичным, что у них от веселья пересыхает в горле, и они, взмокшие от смеха, появляются здесь у нас, в столовом зале. Потягивая пиво, они подмигивают друг другу и покачивают головами в радостном изумлении оттого, что наконец-то нашли людей с еще более странными обычаями, чем у себя дома.
Однако что же это я все о приезжих? Ты и сам такой, не лучше ли рассказать тебе обо всем остальном? Хочешь послушать?
Решив за бедолагу, что ему, конечно же, хотелось послушать, Мари-Софи продолжила:
– Сегодня воскресенье, светит солнышко, вдали у горизонта видны редкие облака, а над ратушей в легком ветерке колышется флаг. Это желтый штандарт с красной двуглавой птицей – цыпленком, которому придан царственный вид. В когтях (это когтями называется у цыплят?) он держит цветок лука и веточку хмеля. Кто разбирается в геральдике, поймет, что это значит…
Итак, по площади прогуливаются мужчины и женщины с колясками или в окружении детей, а также те, что высматривают себе партнера для воскресного променада в будущем. Есть там и такие, которые уже столько воскресений здесь прогуливались, что теперь им не хочется ничего, кроме как сидеть весь день на лавочке. Как видишь, это самая обычная площадь маленького городка неподалеку от Северного моря. Впрочем, это миниатюрная версия площадей, которые встречаются и южнее, хотя я не могу сказать, что это уж совсем их точная копия…
– Конечно, не копия, только дураки станут специально планировать площадь! – Мари-Софи представила себе, что голос бедолаги был сильным и глубоким, а не болезненным и слабым, как его хозяин. – Площади возникают сами по себе: улицы встречаются, фасады зданий смотрят друг на дружку, и в один прекрасный день люди, выйдя из парадных дверей своих домов, оказываются на площади!
– Да, совершенно верно! Ты, должно быть, и сам видел, что наша площадь именно такая, как ты описал: она появилась здесь без какого-либо плана или обдумывания. Ой, ну что я такое говорю? Что ты мог увидеть? Ты ведь прибыл сюда ночью, когда все скрывала темнота! Зато сейчас здесь ясный светлый день, солнечные лучи отражаются от золотого сапога над мастерской сапожника, от золотого кренделя над кондитерской, от золоченой отбивной над мясной лавкой… Эта отбивная мне всегда казалась нелепой, но мясник, видимо, поддался общему ажиотажу, когда во «Всякой всячине» появились банки с золотой краской.
– То есть люди у вас, что называется, приукрашивают свое существование?
– Да, это стало здесь навязчивой идеей. Наш магазин «Всякая всячина», к примеру, вообще больше похож на дворец, чем на торговое заведение. Владелец не дал пропасть остаткам краски и пустил их в дело, выкрасив весь магазин снаружи и внутри, и я слышала, что его дом блещет не хуже. Другие же новости о владельце такие, что его вместе с прочими посадили в тот самый поезд, и теперь у его магазина и у его дома новый владелец – сын местного председателя Партии. Только теперь во «Всякой всячине» закупаются немногие, хотя там, на бесчисленных полочках и в бесчисленных ящичках, покрывающих стены от пола до потолка, есть абсолютно все, что может пожелать душа. Старый владелец с точностью знал, где у него что было: каждый кусочек, каждый лоскуточек лежал в соответствующем ящичке или в соответствующей баночке в его голове, к тому же на Земле не существовало вопроса, который мог застать его врасплох. «Крылья бабочки, крылья бабочки…» Он бормотал название товара себе под нос, затем внезапно замолкал, и тогда было почти слышно, как под его кипой отпиралась какая-то дверка – и он в мгновение ока взлетал на лестницу, скользившую по рельсе вокруг всего магазина, открывал где-то под самым потолком крошечный шкафчик, затем так же стремительно бросался вниз, укладывал нужный предмет на прилавок и принимался очень медленно и с исключительной тщательностью его заворачивать.
