— Спасибо вам, всего доброго, — сказал мистер Прендергаст с неожиданной теплотой.
— Тип-топ, — отозвался Том.
Что ж, по голосу многое можно сказать о человеке, если удастся его разговорить. Гораздо больше, чем по внешности. Что, если бы море умело говорить? А пролив между островом и большой землей? А птицы небесные? Свой скромный груз — моющие средства и прочее — он положил в цветной пакет, что принес с собой в кармане. Главная улица поселка уходила вдаль зигзагами, словно проложили ее на месте коровьей тропы. Местные жители спешили мимо пестрой чередой. Том пока что не чувствовал себя одним из них, в нем глубоко сидела старая профессиональная привычка мысленно отделять себя от окружающих. Своеобразная отстраненность, усвоенная за годы работы — особенно на местах кровавых преступлений. Если убит ребенок или даже животное. Если увечат юных девушек — кулаками, сапогами. В старые времена, если мужья избивали в кровь жен, полицейскому не положено было заходить за порог. Чистая правда. Разве что проверить, дышит или нет, но не более того. Если в доме ребенок сам не свой от ужаса, утешать его тоже не полагалось. Эти правила передавались новичкам от сержантов, от опытных следователей. Худшие из мужчин распоряжались женщинами. Если сбегали девушки из магдалинских прачечных[8] или дети из приютов, их надо было возвращать. Ни в одном законе он этого не встречал. Правило было неписаное. Все от тебя этого ожидали. Странно, что так принято было в полиции, но ни разу он не пошел поперек, а всегда подчинялся. Ни разу не пошел поперек — нет, всего раз.
Том остановился возле ларька с канцтоварами, и в него чуть не врезалась молодая женщина с коляской, в леггинсах, в каких щеголяют сейчас все девушки. В желтых леггинсах. Несколько лишних килограммов, что набрала она после родов, ничуть не портили ее красоту. Простите, простите. Оба раза, когда Джун была беременна, он вынужден был бороться с желанием. Дрочил в одиночестве, чтоб не мучиться. Том тихонько посмеялся над собой. Тоже мне мучение — счастье! Роскошь. Желать жену, когда главная ее задача — родить в срок Винни и Джо и труднее всего ей удержать завтрак — тошнило ее не только с утра, а весь день, и весь день она стонала в уборной, шептала “Боже, Боже” — нет, не шептала, а завывала по-кошачьи, вопила как иерихонская труба. Из дома он вышел без своей дурацкой кепки, и февральское солнце пекло макушку. Он проверил на всякий случай — вдруг сунул кепку не в тот карман? Такое случалось иногда. Он сам себе создавал трудности — оставлял вещи где попало, наобум. Кончится тем, что он и самого себя где-нибудь забудет, все к тому идет. Пожалев, что не взял с собой платка, он промокнул лоб ладонью. После шестидесяти его больше всего беспокоили не ночные походы в уборную, а всевозможные мелочи, незаметные предвестники грядущих хворей. Даже походка у него изменилась. Если раньше он шагал широко, то нынче он словно на коротком поводке — укоротил свой шаг, усмирил, ушил, как ушивают одежду, когда худеют. Старинные викторианские здания по-прежнему стремились ввысь, но в последнее время словно чуть кренились — только самый верх, там, где лепнина, украшения, фронтоны как у греческих храмов, выложенные мозаикой даты. Даты в Ирландии — всегда больной вопрос. 1911-й. Что произошло тогда — Уэксфордский локаут[9] или визит английского короля[10]? И то и другое, но в Ирландии всегда только одно из двух. Слева от ларька с канцтоварами лепились друг к другу магазины — “Денди”, “Бино”, “Путь женщины”, “Свое ирландское”, — приглушенно светились их окна, а еще левее был ресторан, шикарный, из тех, где не встретишь никого из коллег Тома. Открылась дверь с затейливыми табличками и металлическими лентами, и вышел мистер Томелти, протер очки о подкладку дорогого пальто и, нацепив их на мясистый нос, уставился из-под руки на безлюдную улицу. Все прохожие куда-то разбежались — исчезли, словно актеры за невидимыми кулисами, и мистер Томелти не мог не заметить своего потрепанного жильца. Том предпочел бы не попадаться мистеру Томелти на глаза — для начала, он его не знал толком, да и не надеялся узнать. Но Том еще издали заметил элегантное пальто, до сих пор хранившее следы щетки, которой мистер Томелти его чистил — холил, как холят породистую лошадь. На сей раз он был не в огородных лохмотьях, а оделся как подобает состоятельному человеку. И выглядел намного моложе — элегантный, подтянутый. Вправе ли Том с ним поздороваться, уместно ли это? Как выяснилось, более чем — мистер Томелти первый радостно его поприветствовал:
— А-а, Кеттл! Мистер Кеттл, кого я вижу!
Том посмотрел на него с любопытством, улыбнулся, стараясь выглядеть дружелюбным, естественным. Что делать дальше, он не знал.
— Вы не представляете, — продолжал мистер Томелти, — как мы рады с женой, — жену Том ни разу не видел, — что у нас жилец-полицейский.
Том кивнул, выждал пару секунд, чтобы ответ не прозвучал недовольной фальшивой нотой.
— На пенсии, — ответил он.
— Недавно, — уточнил мистер Томелти, — недавно.
— Девять месяцев уже, девять… — отвечал Том любезно, непринужденно. И свернул со своего пути, чтобы идти по тротуару рядом с мистером Томелти.
Вдалеке виднелась старая гостиница и развалины двух замков — настоящих, не то что новодел мистера Томелти. Том велел себе расслабиться. Это ему стоило почти нечеловеческих усилий.
— Послушайте, вот что я вам сказать хотел, — продолжал мистер Томелти. — Новые наши жильцы из квартиры с башней… — мистер Томелти слегка картавил, и получалось у него “ква-ти-ы”, — вы же знаете, она актриса…
— Правда? — удивился Том.
— Да — а вчера вечером приехал к ней пожилой джентльмен, я не сразу заметил, она совсем молоденькая, думаю, это ее покровитель, точно не знаю… видите ли, мистер Кеттл, оба мы всякого насмотрелись, но… Можете изобразить, будто не замечаете? Понимаю, вы человек строгих правил, вам… как бы это сказать… может быть неловко — и есть отчего. Но…
Тому Кеттлу вдруг полегчало, дурнота схлынула. Он думал, что знает наперед, о чем заговорит с ним мистер Томелти, и уж точно не сахару у него попросит, как в прошлый раз. Он опасался, что мистер Томелти поручит ему навести справки о пожилом джентльмене. Он же, как-никак, бывший полицейский. Опытный сыщик. Словом, так он подумал сначала, и ему стало слегка не по себе оттого, что мистеру Томелти понадобился в доме шпион. Но ничего подобного мистер Томелти не сказал.
— Думаю, — продолжал мистер Томелти с ноткой самолюбования, явно упиваясь своим благородством, — в наше время, в век перемен, надо нам быть терпимей, и миссис Томелти… в подобных вопросах она для меня авторитет… Если этот старикан… как мы подозреваем… что ж. Пусть даже это грозит скандалом, все равно мы должны… надеюсь, вас не оскорбит эта молодая особа с ее шашнями. Живи как хочешь и давай жить другим, я полагаю. Такова новая Ирландия. В нашей с вами молодости, мистер Кеттл, не было бы прощения такому человеку. Ни в коем случае. Ославили бы с кафедры… католики…
Том понял, что достопочтенный мистер Томелти протестант, поскольку тот, оборвав мысль, увяз в разговоре, будто в трясине, как умеют одни ирландцы.
Том проникся вдруг расположением к мистеру Томелти за его суровое прямодушие. И рассмеялся. Наверняка в Долки никому дела до этого нет, разве что где-нибудь в глухомани, в самых отдаленных приходах. Там, где священники до сих пор правят бал. Мимо прополз старенький “форд кортина”, осколок былых времен. Пролетавшая мимо стайка скворцов, точно сбитая с курса смехом Тома, опустилась на крышу ларька с канцтоварами. Том кивнул.
— Меня это не касается, мистер Томелти, — ответил он, глотая звуки, как его собеседник.
По дороге домой он думал о молодой актрисе из квартиры с башней и ее “покровителе”. Представлял их встречу, их душевное состояние после разлуки — с ним самим бывало нечто похожее, если он несколько дней не видел Джун, охотясь по всей стране за беглыми преступниками. Если где-то что-то случалось, его звали иногда на подмогу. Скажем, если где-то похитили ребенка или ограбили сельскую почту. Большие преступления в мелких местечках. Радостные объятия, легкое смущение, можно подумать, не виделись лишь несколько дней — и вы снова чужие друг другу и остается одно из двух: заново влюбиться либо бежать без оглядки. Странное, головокружительное чувство, и с годами оно не притупилось. Он шел мимо красивых домов, обнесенных высокими стенами, строгих, облагороженных временем, и пытался вообразить, каково было бы встретить старость вместе с Джун. Обычная участь любящих пар, разве нет? Может быть, ковыляли бы вместе по врачам, зато наслаждались бы каждым отпущенным днем. Говорили бы о детях с трепетом и гордостью бывших наставников. Обо всем этом ему остается лишь гадать. Тебе выпадает жить либо умереть, третьего не дано. Человек, оставшийся, как он, без своей единственной — на что он теперь годен? Она бы всю жизнь помнила его молодым, или зрелым, как в шестидесятых. Она всегда повторяла, как абсолютную истину, что он “очень красивый мужчина”, хоть он и знал точно, что это не так. Но он ни за что бы не бросил женщину, что верит в это безоговорочно и считает красавцем его — грузного, с брюшком, с перебитым, как у боксера, носом.
