Боже мой, значит, он все-таки умрет. Не когда-нибудь, не в туманной и нереальной дали будущего, что было почти равно бессмертию, а в малых пределах времени. «Стоп, — сказал он себе, — а что изменилось? Я узнал, что скоро умру. Точнее, что я умру через полгода. Но ведь я могу умереть и раньше, погибнуть в автомобильной катастрофе или от несчастного случая на охоте, от пневмонии или какого-нибудь новомодного гриппа. Или мне упадет на голову кирпич, или меня пырнет ножом какой-нибудь бандюга. Значит, даже оставшийся мне срок не гарантирован. Хотя предопределенность моей смерти все же служит известной гарантией, что я дотяну до нее. Маловероятно, что, нося в себе смерть, я погибну от какой-то внешней причины. Если на то пошло, я более застрахован от гибельных случайностей, чем многие другие. Михаил Афанасьевич сообщил, что я скоро умру, Обросов и Тютчев жалостно вздохнули, даже оптимист Пыжиков, наверно, согнал на миг улыбку с румяных уст, а кто сказал, что они меня переживут? Да и кому дано знать свой срок. Пожалуй, мое положение на ближайшие полгода надежней. Я могу переходить улицы на перекрестке, ездить последней электричкой в Кратово, сидеть у постели заразного больного. Так-то товарищи сочувствующие, так-то милые добряки! Экие, понимаешь, бессмертники!.. Чего я на них злюсь? Мне стыдно, что я умру раньше их и они об этом знают. Вот что — надо дать им понять, что я тоже все знаю. А зачем? Что за суетность? Боже мой, до чего все-таки человек не подготовлен к смерти… Ты все время думаешь не о том, — снова прервал он себя. — Постарайся понять всерьез, что ты теряешь. С чем ты должен уже сегодня распрощаться. Тебе уже не стать Че Геварой и не погибнуть в горах от вражеских пуль, не сравняться ни с Львом, ни с Алексеем Толстым, ты не полетишь в космос и не получишь Золотой Звезды Героя, тебе не любить ни одной из тех женщин, что так манили тебя издалека, сейчас ты мог бы назвать их по именам, — умирающему позволительно такая короткость, но ты не сделаешь этого. Прощайте, милые кинозвезды, нежная бледность ваших лиц светила мне с экрана, прощай и ты, Надя, жена лучшего друга, и как хорошо, что ты осталась среди дорогих теней. Конечно, все это большие потери, но теперь, когда нет места самообману, самолюбию, сумасшедшим мечтаниям, сновидениям наяву, можно признаться, что твои великие потери — воображаемые потери. А то, что ты способен был сделать, ты можешь сделать в оставшиеся дни; написать что-то толковое, небездарное и нужное, даже кому-то помочь, хоть Василию Васильевичу или уткам Тучковского озера. Честное слово, это не так мало для простого, слабого человека и совсем немало для умирающего. И пусть все остальные живут, и что-то мое будет брезжить в них. Неужели я сейчас вру?.. Нет, именно сейчас я, кажется, начинаю находить общий язык со смертью. Оказывается, это простой язык, повседневный. Единственное геройство, ну не геройство, но пусть геройство, какое мне осталось: дожить оставшиеся дни, как я живу сейчас, ничего не менять. Доделать недоделанные дела, насколько времени хватит, дописать недописанные слова, сколько удастся. И да здравствуют чистые озера, да множится утиный род, да вернется в лоно комсомола зеленоглазая отступница и да воспрянет духом егерь Василий Васильевич и снова служит своему краю. Я вышел на финишную прямую своего марафона и вижу ленточку. Как важно сейчас не свалиться, не сдаться, добежать, именно добежать, а не доковылять — нет, финишировать грудью вперед.
Конечно, мне еще будет препогано, особенно ночью, но я справлюсь, честное слово, справлюсь. Очень важно — хорошо уйти. Важно не только для самого себя, а для остающихся. Уход каждого должен облегчать участь остающимся, помогать им жить и не бояться смерти… Не все еще ясно: надо ли дать знать окружающим, что я осведомлен о своей болезни, или делать вид, будто ничего не случилось? Или же есть третья линия поведения, пока еще не совсем ясная, создающая некую равнодействующую между показным мужеством осведомленности и жалкой, глуповатой беспечностью неведения? Черт возьми, умирание тоже работа, и мы очень плохо подготовлены к ней. Нет никаких серьезных рекомендаций, все приходится создавать самому. Но ничего, первый шаг сделан…» Он достал носовой платок, вытер лицо и шею, подобрал широконосого. Движения его были твердыми и четкими. Если б еще не думать о себе…
Его появление в классной комнате вызвало не то чтобы замешательство, а словно бы легкий сбой, который он, наверное, не заметил бы, если б не подслушанные слова. И ведь не скажешь даже, в чем проявился этот сбой, в том ли, что Михаил Афанасьевич отвел глаза, что Обросов помедлил, прежде чем приветствовать вошедшего в духе обычного охотничьего горлопанства, что Тютчев слишком старательно выковыривал стреляный капсюль из патрона, а Пыжиков забыл улыбнуться, и Чугуев понял, что застал их почти врасплох. Значит, все его переживания и размышления уместились в считанные секунды.
— Николай Иванович, — быть может, серьезнее, чем следовало, обратился он к редактору, — ты все же не затягивай с материалами.
— Да разве к спеху? — очень естественно отозвался Тютчев. — Ты ведь приедешь на северную?
— Кто знает! — сказал Чугуев. — Жизнь коротка, и незачем откладывать. Может, когда северная пойдет, меня уж на свете не будет… или тебя не будет, — добавил он, давая возможность считать сказанное шуткой.
Признаться, я испытывал серьезные сомнения, формируя этот сборник: стоит ли включать сюда рассказы о «домашнем» спорте? Кому они сейчас интересны, кого взволнуют переживания мальчиков и девочек на лыжной или велосипедной прогулке, «олимпийские» игры на подмосковной даче начала тридцатых годов, школьный футбол исхода тех же лет, дворовый бокс или сугубо любительский теннис на московских задворках предвоенной поры? Наш спорт стал профессионален, давно вышел на всемирные рубежи, футбол ныне — дело государственной важности, а юные футболисты уже не мальчики, гоняющие мяч для своего удовольствия, а полномочные служители всемирной футбольной литургии. У них свои стадионы, поля, тренировочные базы, великолепный инвентарь, форма с иголочки, щитки, бутсы, гетры, их наставляют умелые тренеры с высшим физкультурным образованием, наблюдают врачи, разминают массажисты. Хорошо ли это? Наверное, хорошо, как и все, что естественно, что включено в общий мировой поток, а не противостоит ему упрямым, косным анахронизмом. Сколько уж раз платились мы за высокомерную убежденность, что весь мир шагает не в ногу, одни мы — в ногу.
Все это так. Но я вспоминаю свое бедное, аскетическое детство, ухабистое поле Сыромятников, латаный-перелатаный мяч и странно — ничуть не завидую нынешним ухоженным питомцам разных ДЮСШ. Наш спорт мне более по душе. Его было очень, очень много. Он не выделялся из жизни, как некая особая держава, а был в ней растворен. И начиналось все с обычной школьной физкультуры.
Мне рассказывала недавно одна преподавательница физкультуры: с начала учебного года обнаруживается, что крепкие, краснощекие ребята источены тайными недугами. Во всяком случае, о том свидетельствуют справки, которые приносят в школу заботливые родители. Цель подложных врачебных свидетельств — освобождение от «непосильных» физических нагрузок. В мое время быть освобожденным от уроков физкультуры считалось если не позорным, то унизительным. Да и не пошли бы наши родители, всячески потакавшие спортивным увлечениям, к тому же не признававшие сделок с совестью, на подлог. И мы любили эти потные уроки в пахнущем дезинфекцией зале, которым учителя придавали оттенок соревнования.
Все мы занимались спортом, хотя, на нынешний высокомерный взгляд, это и спортом не назовешь. У нас были плохие, рваные, зашитые, заштопанные мячи, мы заигрывали их до полного истребления и тогда отрабатывали пасовку и обводку на консервной банке. Кстати, из таких вот зачарованных мальчишек вышли в свое время краснопресненские рыцари футбола — братья Старостины.
Спорт был вокруг нас, мы естественно втекали в него. Рядом находились Чистые пруды, в заснеженных аллеях мы учились кататься на «снегурках» с закругленными носами, а освоив скольжение, надевали «нурмисы» или «английский спорт» и выходили на бугристый лед естественного Чистопрудного катка; в каждом дворе была натянута волейбольная сетка; не существовало школы без команды по легкой атлетике и игровым видам спорта, тренеров заменяли преподаватели физкультуры и старшеклассники; в пионерских лагерях самозабвенно дулись в футбол, бегали кроссы, гоняли на велосипедах. Никто не получал разрядов и наград, но это никого не интересовало. Важны были участие в соревнованиях, физическая бодрость, крепнущие мышцы, упоение борьбы, радость нарастающей силы. Сейчас надо записываться в какие-то секции, раздобывать всевозможные справки, рекомендации, заполнять анкеты, порой искать окольные пути. И тут родители проявляют нередко великую активность — ведь через спорт можно приобрести множество благ: известность, заграничные поездки, чреватые джинсами «Ли» и всякого рода наваром, через спорт можно попасть в престижный институт, куда сроду не пройдешь по конкурсу, можно и учиться кое-как и все равно получить диплом, ну, а что будет дальше с эдаким спортсменом — так далеко никто не заглядывает.
